Эфраин знал, что даже звук его голоса способен рассмешить Мануэля. Что бы он ни говорил, пусть вещи самые рискованные, он умел облечь их в такую форму, что никогда никого не задевал. Поэтому и с Мануэлем он позволял себе разговаривать подобным образом.

— И не вздумай заявить, что тебе неудобно, — продолжал он. — Ты поместишься и в наперстке. Или, может, нервы расшатались?

Мануэль не отвечал. В полутьме машины Эфраин увидел, что он сидит в своей полосатой пижаме на сбившихся простынях, опустив голову на грудь.

— Ты бы привел себя в порядок, скоро приедем. А уж в Мадриде выспишься.

Где-то совсем близко прокричал козодой.

— Можег быть, у тебя болит голова?

Мануэль опять не ответил. Вдалеке, на черно — синем небе, у самого горизонта, словно сквозь туман замерцало созвездие, которое то исчезало, то появлялось вновь за поворотом дороги.

— Смотри, Мадрид, — объявил Эфраин и почувствовал, как Мануэль положил руку ему на плечо.

— Ты влюблялся когда-нибудь, Эфраин?

— Я? Тысячу раз. Это очень приятно, хотя и страдаешь. Почему тебя это интересует? Влюбился в сеньориту из Севильи?

— Думаешь, у меня что-нибудь получится? — спросил Мануэль. — Мне бы хотелось не выступать месяц или два. Я совсем разбит.

— Смотри. А дон Рафаэль?

— Я верю, что она меня любит, понимаешь?

ЭФраин воспользовался моментом.

— Так возьми себя в руки и начни хотя бы ради нее опять отрезать у быков уши. Другого выхода нет. Я узнал, кто она.

— Ты сильно влюблялся, ЭФра? Она очень хорошая и так много знает. К тому же отлично воспитана.

— Отрежь для нее ухо в четверг, это все, что тебе надо сделать.

— Не знаю, смогу ли. Я совсем разбит.

— Возьми себя в руки. Почему ты так говоришь?

— Я удивляюсь, как это бык до сих пор не убил меня.

Эфраин нахмурился. В горле у него стоял комок.

— Потому что ты тореро, — ответил он, — Это единственное, что я могу сказать. Я знаю тебя с пятнадцати лет. Потому что ты тореро, даже если бык тебя тащит по песку. Вот почему.

— Да будет тебе.

— Я это сделаю.

Ее голос звучал негромко, но твердо.

— Я это сделаю.

Высокий мужчина был растерян, однако держал себя в руках и пытался овладеть положением. Сначала ему^г казалось, что он справится с ней очень скоро. Но уже через пять минут он понял, что ошибся. И теперь старался лишь уладить все по возможности, а дальше будет видно. Он снова посмотрел на сидящую перед ним девушку. На другом краю дивана, положив подбородок на правую руку, печально и неуверенно улыбался худенький юноша в сером костюме. Время от времени он трогал свои густые усики, медленно поднимал глаза и смотрел на сидящую рядом с ним девушку влюбленным и в то же время боязливым взглядом.

— Я хочу сделать это и сделаю.

Тут она заплакала еще сильнее. С самого начала она не переставала плакать, и мужчина, убеждая ее, тщательно взвешивал каждое слово, однако его медленная речь плохо скрывала неуверенность.

— Хорошо, девочка, ты этого хочешь, — говорил он, — но ты должна прежде всего помнить о двух вещах. Только о двух. Говорю тебе как отец и как друг. Ты уже в том возрасте, когда я не могу запретить тебе делать, что ты хочешь. И даже устроить скандал…

— Скандал уже был, — прервал его юноша в сером костюме. — Вся Севилья теперь знает о сеньорите и тореро. Во всяком случае, многие.

Откуда-то издалека радио донесло до них звуки гитары.

— Ты не должна забывать, кто ты и из какой ты семьи, — продолжал мужчина. — Надо уметь жертвовать собой — это во — первых. А во — вторых, подумай, что ты делаешь. Кто этот юноша? Равен ли он тебе по положению? Бедный тореро, отец которого расстрелян, а его семья?..

Он старался не причинять ей боли, а она плакала, откинув назад голову. Большая лампа, висящая над ними, мигнула несколько раз и погасла. Слышалось лишь глубокое, прерывистое дыхание девушки. С другого конца дивана донесся дрожащий голос юноши в сером костюме, старавшегося говорить медленно и спокойно:

— Если ты послушаешься, больше на меня ни в чем не рассчитывай. Ни в чем.

Когда снова загорелся свет, девушка сидела в другой позе, и настроение ее переменилось. Придвинувшись к самому краю дивана, положив руку на колено, она спокойно смотрела на мужчин. Ее отец стоя доставал сигарету из портсигара. Было видно, что ему тяжело. Но девушка знала, что больше он никогда не вернется к этому разговору, никогда не скажет «подумай». Ей тоже нечего было добавить. И все же отец был уверен, что она не пренебрежет его словами, а также мнением семьи.

Этим утром вестибюль отеля казался чопорным и скучным, в особенности тому, кто входил туда с оживленной и шумной Гран Вия, поэтому четыре журналиста, тихо беседовавшие у левого крыла лестницы, встрепенулись, увидев человека в широком красном галстуке, спускавшегося со всем проворством, на которое он был способен при своих ста двух килограммах.

К нему подошел Антонио Гранада, из «Эль тореро»:

— Добрый день, дон Рафаэль. Как матадор?

Дон Рафаэль, пожимая руки окружившим его газетчикам, ответил с сосредоточенным видом:

— Очень жаль, друзья. Но сейчас к нему нельзя, он слишком устал.

В разговор вступил Исаак Мартинес из «Ла тарде»:

— Но мне необходимо взять интервью для сегодняшнего выпуска. Если не у него, так у вас.

— Э^то — пожалуйста, в любое время.

— Я хотел задать Маноло только два вопроса, — отважился Колладо, носивший темные очки. — Двух или трех мне было бы достаточно.

— Но это невозможно, приятель. Завтра — ^BCei ^что У^Г0Д «но, но только завтра. Вы все можете сообщить, что Маноло в превосходной форме. И что Мадриду он обязан всем, этого, конечно, нельзя забывать.

— Какой-нибудь интересный случай?

Мглистая тихая ночь стояла за опущенными шторами, ночь, которая наступала для всех — спящих и бодрствующих, для тех, кто принял ее, и тех, кто не хотел с ней примириться. Шум автомобилей и стук палки ночного сторожа по тротуару смутным эхом долетали до десятого этажа. Мануэль спрашивал себя, зачем он звонил.

На пустынной ночной улице билетные кассы и киоски, расположенные в нескольких кварталах от гостиницы, выглядели совсем иначе, чем вечером и чем будут выглядеть завтра, осаждаемые шумной толпой желающих купить билеты. Заспанный кот прошел по освещенному месту и исчез в темноте. По Пуэрта дель Соль, преследуя друг друга, на полной скорости промчались два такси. Часы на высокой башне меланхолично, словно через силу, пробили четыре и, более глухо, половину.

Эфраин еще раз хлопнул в ладоши. Швейцар все не появлялся; наконец, прибежав, он смущенно проговорил:

— Извините, я был очень занят.

После объяснения с зевающим швейцаром он вошел в лифт, который мягко, словно по воздуху, поднял его; и, пока Эфраин пытался нащупать выключатель, сухо щелкнув, зажглась лампочка, включенная швейцаром внизу. Под дверью номера 314 было темно. Эфраин стукнул костяшками пальцев и вошел, не ожидая ответа.

Мануэль сидел на кровати, не успев отнять руку от лампы, которую только что зажег. Встревоженный ЭФраин подошел к нему, не вынимая рук из карманов.

— Что случилось?

Мануэль потер глаза.

— Я хотел поговорить с тобой, Эфра. Ты мне сказал, что не можешь спать… Я тоже. Смотри, какая ночь. Ведь ты потом можешь спать до одиннадцати.

— Это ты так считаешь. В девять я должен быть на ногах. Можно подумать, нам завтра делать нечего! Надо же, разбудил меня… Ну давай, говори.

— Я хотел поговорить с тобой, как вчера ночью, в дороге. Ничего особенного у меня не случилось, просто мне нужно с кем-нибудь поговорить, понимаешь?

Эфраин немного успокоился, но все еще продолжал стоять.

— Завтра я должен что-то сделать. Обязательно должен. Но я совсем расклеился. Какие быки?

— З^наю только, что андалузские. И все.

— От Уркихо?

— Кажется. Или от Карлоса Нуньеса.