Конечно, возможно. Правда, Конопатый дрался со своей женой, колотил ее палкой. Этого священник, вероятно, не знал. Но он, священник, думал о продавщицах, об их детях, об их мужьях, которые, наверное — ив этом не было бы ничего удивительного, — пропивали свой заработок, и поэтому женам приходилось торговать цветами. Словом… Неужели Это возможно?

В другой раз Конопатый прочесал шоссе Порт — а оно ведь очень длинное — с одного конца до другого. Облава была не такая успешная, как он ожидал. Старуха, торговавшая салатом, старик, продававший леденцы на палочках: «Эй, молодцы, вот гаванские леденцы?», женщина с лотком перца и баклажанов, другая, продававшая неизвестно что, еще одна… В общем, улов небогатый. Товары кидали в грузовик, а торговцев Конопатый отпускал.

— Прошу вас, сеньор, я потратил все, что у меня было, на этот ящик, который купил сегодня утром в Борне…

Конопатый толкал их.

— Идите! Идите! Нечего тут канитель разводить!

Торговка перцем и баклажанами не хотела уходить.

— Я заплатила за это свои кровные деньги, я…

Она была назойливее других, и Конопатый посадил ее в грузовик.

— Отправьте ее в Мисьонес! Пусть ей промоют желудок и остригут!

— Не надо, не надо! Я не скажу больше ни слова! Только не надо! Нет!

— Хватит, довольно! В Мисьонес!

Узнав, что происходит с ее матерью, прибежала дочь торговки и вцепилась в грузовик, стараясь открыть заднюю дверцу, чтобы выпустить мать. Говорили, что у нее случались припадки безумия. Тогда она дико орала и не соображала, что делает.

Заднюю дверцу ей не удалось открыть, и она накинулась на Конопатого с каким-то гортанным, странным криком.

Конопатый недолго думая дал ей дубинкой по голове и сбил ее на мостовую, как кеглю. Несколько мужчин, которые сидели в баре Ремендо и наблюдали эту сцену, возмутившись, набросились на Конопатого или сделали вид, что хотят наброситься. Конопатый вытащил пистолет.

— Кто тут мужчина, выходи!

Мужчин не оказалось. Еще бы! Грузовик тронулся, а дочь торговки перцем осталась на мостовой, она колотила ногами и выла, волосы у нее растрепались, изо рта шла пена.

Вот какой был Конопатый!

Когда вышел приказ, что продовольственные палатки не имеют права расширять торговую площадь дальше дверей — то есть запрещается наваливать мешки и устраивать витрины на тротуарах, — Конопатый радостно потирал руки. С грузовиком и помощниками он решил прогуляться по улицам. «Посмотрим, посмотрим».

Они, конечно, посмотрели. Однако увидели, что приказ выполняется: тротуары около палаток были пусты. Конопатого это не обескуражило. Кто ищет, тот найдет. И он нашел.

Даже не предупредив, молча — хоть бы крикнули, хоть бы выругались — они стали забирать товары. Конопатый поторапливал своих людей:

— Давай, давай!

А они, его люди — давай, давай! — валили в грузовик мешки, ящики, в общем, все, что попадалось под руку.

— Давай, давай!

Только Конопатому перепало еще кое-что — хозяин палатки засветил ему палкой, которой опускают железные шторы на дверях. Как он увидел, что его товары так спокойненько переносят в грузовик, он — и откуда оп только взялся — выскочил, словно чудище какое. Станешь чудищем, коль тебя разозлят! Выскочил, а сам уже дерягал свою палку наперевес, и первым, кого он увидел, был человечек, изъеденный оспой, при черном галстуке — Конопатый был в штатском — и совсем невзрачный, не подумаешь, что он власть.

— Давай, давай!

Хозяин его огрел — ну и огрел же! — не задумавшись ни на секунду. Голова у Конопатого — трах! — словно дыня, треснула. Из глаз посыпались искры, ну и, конечно, он потерял сознание. А когда пришел в себя, голова у него была перевязана, будто у человека — невидимки из кинокартины, а под повязкой — штук семь скобок. Конопатый ощупывал свою шевелюру и бинты на голове.

— Как это случилось, как?

Когда ему рассказали, как было дело, Конопатый остался недоволен.

— А этот человек где?

— Засадили голубчика.

— Дайте мне на него посмотреть.

Как только он увидел несчастного хозяина палатки за решеткой, он почувствовал себя окрепшим, словно заново родился, словно у него и не было скобок, бинтов и всего прочего на голове.

— Давай, давай!

После того как в Китайском квартале и в окрестностях Атарасанаса запретили торговлю с лотков по воскресеньям, лоточники облюбовали Дешевые Дома — квартал, в котором не было закона или куда закон не простирался, другого объяснения тут не найдешь. Они расположились вдоль всей улицы Тортоса (раньше Четвертая улица), вдоль улицы Совельес (раньше Двадцать Первая) и у входа в этот квартал, на дороге Прат Вермель.

В квартале Дешевых Домов раньше по субботам бывал рынок, но не такой многолюдный и не такой оживленный, как теперь, когда вышло запрещение торговать в Китайском квар тале и Атарасанасе. Сейчас этот рынок — вроде Растро в Мадриде, только поменьше, как считают одни, только немного побольше, как считают другие. Люди зовут этот ряд ларьков и лотков Рыночком, Франсиско же Кандель — поэт, писатель, мечтатель, сновидец и сумасшедший, все это о нем говорят, — называет рынок Восточным базаром — почему, мы не знаем.

Как войдешь в квартал Дешевых Домов со стороны автобусной остановки, разумеется в воскресенье, сразу наткнешься на Рыночек, или Восточный базар, по выражению Франсиско Канделя. Там сидит старуха в лохмотьях, язвах и чесотке — это бабушка Пикаора; от старости и нищеты ее глаза сделались белыми, радуяшая оболочка выцвела и бабушка ослепла. «Пусть святая Лусия сохранит вам зрение!» — гнусавит она, и прохожие бросают ей мелочь или не бросают, кто как. Рядом сидят другие нищие, их много. Молодой парень с деревянной ногой; старик, у которого рука словно ниточка и вся в бинтах — некоторые утверждают, что на самом деле рука здоровая; безногий калека, разложивший на мостовой газету для мелочи. Прохожие помогают первому, кто попадется на глаза, остальным, как правило, — нет. Подадут одному и думают, что выполнили свой долг. А подавать всем утомительно, да и мотовство это. Поэтому больше всего перепадает тем, кто сидит с краю. По воскресеньям нищие встают ни свет ни заря, чтобы захватить стратегически выгодные позиции. А как же иначе!

На Восточном базаре есть все. Иногда подумаешь, а чего же тут нет? И о чем бы ни подумал, сразу увидишь. Обязательно. Ну, скажем, подумаешь: «А свиньи тут есть?» И сразу же увидишь цыганку с поросятами на руках, держит она их, словно ребятишек.

Товары там разложены как-то не по — христиански, если так можно выразиться, или, выражаясь иначе, на анархистский манер. Они лежат на мостовой, на газетах, рядом с лужами зимой, в пыли летом, в дуплах деревьев, на пнях, этих своеобразных цоколях, на которых когда-то возвышались деревья, а сейчас лишь валяется мусор и рыбьи головы, на столах, на лотках; прохожие хватают товар руками, ходят по товару, если он разложен на мостовой и т. д. Стоит крик, жужжание, как в улье. Продавцы выкрикивают только округленные цены. «Один дуро за килограмм!», «Дюжина на песету!», «По реалу, по реалу!», «Всего одна песета!»

Продают очки. Целый ящик очков. Они разложены на Земле — в роговой, жестяной, металлической, латунной оправе и различных диоптрий. Покупатели примеряют очки, смотрят в газету. Очки нужны для усталых глаз, так что не беда, если не очень подходят.

Кто примеряет очки, а кто пиджак — поди угадай, чей он был. Или ботинки. Или…

Продают мороженое. И булочки. Булочки с кремом и со сливками. Крем сухой, уже потрескавшийся, к сливкам пристала уличная пыль. Две булочки — одна песета. По булочкам ползают мухи и осы, но хозяин не потрудится их согнать.

Вообще продают все. Упряжь для осла, велосипедные цепи, патефоны, инструменты, простыни, писчую бумагу, тарелки, кастрюли, новое и старое — конечно, старого здесь больше, чем нового.

Чинят часы.

В нижней части рынка торгуют съестным. Вперемежку с одеждой. Маслины, рыба, апельсины, кролики, сосиски, артишоки, капуста. Пахнет здесь хорошо — немного гнилыо, немного черт знает чем, и все же хорошо.