В самом конце Поварской, у Арбатской площади, — Церковь Симеона Столпника. Раньше этот древний прелестный храм был скрыт от глаз. Я не видел его, когда возвращался из школы Мерзляковским переулком. Должно быть, его загораживал какой-то дом или забор, сейчас не помню. В церкви было пусто и тихо. У бедного иконостаса горели свечи. Я присел на скамью напротив свечного ящика. Что за тяжесть на сердце? Неужели дань ностальгии? Ах, да… Ведь я сегодня промотал мамино наследство. И еще. В журнале мои рассказы не взяли. Сотрудник редакции сказал извиняющимся голосом:
— Знаете, — хорошо. Даже трогательно. Если бы вы принесли это в шестидесятые годы, мы бы с руками… А нынче так не пишут.
— А как пишут? — задал я глупый вопрос.
— Да как вам сказать…
Литсотрудник понял вопрос как риторический и отвечать не стал. А я недоумевал. Ведь в шестидесятые за такие рассказы… Тогда бы не с руками, а по рукам. А может, и в самом деле время мое прошло и пора свет тушить? А как же преемственность? Революции не приносят добра ни литературе, ни жизни. Взять хотя бы Поварскую. Ведь как изменилась улица! Все эти иномарки, столики под зонтиками на тротуаре, реклама… А старые липы и дома все те же. Липы старые, а дух от них пряный, тревожный и молодой. Сегодня идешь по Поварской и дышишь легко, полной грудью. Так и дышалось здесь в далекие детские годы. Потому, что тогда мы еще не знали про подходящую анкету и про все остальное.
И все-таки пятница — день тяжелый. В этот день делами лучше не заниматься. Сидеть бы дома, пить чай, читать или слушать музыку.
ШКОЛЬНЫЕ РАССКАЗЫ
Мерзляковский переулок, в котором стояла наша 110-я школа, выходил на Большую Никитскую улицу (бывшую Герцена). Угол занимал магазин «Консервы», в котором мы пили томатный сок с солью и перцем. На другой стороне Большой Никитской — обшарпанное здание с колоннами, церковь, в которой венчался Пушкин. Нынче церковь отреставрировали и рядом со входом построили беседку, в которой стоят бронзовые Пушкин и Гончарова, одного роста, чужие и непохожие. Магазин «Консервы» закрыли. А здание школы передали музыкальному училищу при Консерватории.
Школа была знаменита. Директором был известный всей Москве Иван Кузьмич Новиков (Кузьма), поддерживавший в школе дух элитарности и интеллектуального соревнования. Сейчас мне кажется, что в то страшное время (мы окончили школу в 1947 году) Кузьма никого не боялся. В школе учились «сынки»: Каганович, Шкирятов, Зверев, братья Тимошенко… Учились они плохо, их перетягивали из класса в класс, но зато в зимнее время в школе всегда было тепло. Впрочем, перетягивать приходилось не всех. Наш одноклассник Серго Микоян стал известным специалистом по Латинской Америке, журналистом, а главное, хорошим человеком…
До революции школа была гимназией. Да и не похожа она была на обычную советскую школу. Ведь как строили у нас средние школы? Пятиэтажки с коридорами от туалета до туалета. Вместо двух туалетов — учительская и кабинет директора. На подоконниках — горшки с цветами, между окнами — руководящие портреты. А на фронтоне, над входом в школу, — четыре высочайше утвержденных барельефа: Пушкин, Толстой, Горький и Маяковский. И только они. (А почему не Гоголь, не Чехов? О Бунине я уже не говорю.) В сто десятой не было этой казенной симметрии, и руководящих портретов не было. Помню, висели портреты Нансена и Зелинского (школа сперва носила имя великого путешественника, а потом известного химика). Да разве дело было только в оформлении здания? Нашим школьным урокам математики, литературы и истории позавидовали бы студенты. Сам Кузьма вел «урок газеты», учил читать газеты между строк. По тому времени это была крамола для узкого круга. Эйдельман сравнивал нашу школу с пушкинским лицеем. Может быть, поэтому дружба нашего класса прошла через всю жизнь. Каждый год мы приходим на свой традиционный сбор и с каждым годом сидим «просторнее, грустнее», вспоминая вслед за Пушкиным, «чему свидетели мы были». Эйдельман гадал, кто из нас будет Горчаковым, переживет всех и в одиночестве встретит этот день, последнюю субботу ноября. Сам он ушел рано, одним из первых.
Позднее покаяние
Надо покаяться. Говоря словами Зощенко, покаяться за «ошибку, совершенную на заре жизни, перед восходом солнца».
Весной сорок седьмого года мы заканчивали десятый класс, сдавали выпускные экзамены. Я, как говорили тогда, шел на медаль. Золотые и серебряные медали ввели всего за два года до этого. И первую золотую медаль дали нашей школе. Ее получил Женя Щукин, будущий известный физико-химик.
Нынче доски с именами медалистов висят в новом здании школы (по соседству). На них нет имен физика Андрея Дмитриевича Сахарова, историка Сигурда Оттовича Имидта, актера Игоря Владимировича Ильинского и многих наших замечательных выпускников. В их время медалей не было.
Медалистом считался тот, кто, получив не более двух четверок в аттестате, напишет сочинение на пятерку. Темы сочинений сохранялись в глубокой тайне. Их присылали из Гороно в закрытом конверте в день экзамена. Уже за неделю до экзамена вся Москва перезванивалась, гадала, какие темы пришлют на выпускной экзамен. Родители волновались.
— Вот увидите, без образа Татьяны не обойдется. Ведь в этом году — сто десять лет со дня гибели Пушкина, — говорила по телефону одна мамаша другой.
— Ничего не значит, — отвечала другая. — В этом году — семьдесят лет со дня смерти Некрасова. Из надежного источника знаю, что тема будет «Кому на Руси жить хорошо».
Первая мамаша нервно возражала:
— Сравнили Некрасова с Пушкиным… Кстати, а кому на нашей Руси жить хорошо? К чему эти эвфемизмы на экзамене?
— Послушайте, вы забываетесь, — тревожно отвечала вторая, — мы говорим по телефону…
Кажется, я первый из класса угадал одну из трех возможных тем.
За девять месяцев до нашего экзамена «Правда» опубликовала постановление ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград». В постановлении писалось о том, что Зощенко и Ахматова «специализировались… на проповеди гнилой безыдейности, пошлости и аполитичности, рассчитанных на то, чтобы дезориентировать нашу молодежь и отравить ее сознание». Вслед за этим газеты опубликовал и доклад Жданова, вдохновителя этой кампании. Сейчас эти тексты кажутся безумными, невероятными. Спросите нынче любого студента, кто такие Ахматова и Зощенко. Вам ответят, что они — гордость русской литературы. Потом спросите их, кто такой Жданов. Вряд ли молодые люди вам ответят.
Но что я знал об Ахматовой и Зощенко? Тогда, весной сорок седьмого года? Кажется, держал в руках «Камень» Ахматовой, тонкую книжечку, неизвестно как попавшую на мою книжную полку. Слушал, как кто-то (кажется, Эммануил Каминка) читал рассказы Зощенко про баню и аристократку. Слушал и смеялся.
И я поделился своей догадкой с друзьями из класса. Уроки газеты, которые вел Кузьма, не прошли даром. «Между строк» я угадал одну из тем, которые пришлют в запечатанном конверте из Гороно.
Утром, в день экзамена, мы встретились в Медвежьем переулке у входа в школьный двор. Левертов и еще несколько ребят ходили взад и вперед, бормоча на память цитаты из доклада Жданова. В классе, когда все расселись, наш учитель словесности Елизавета Александровна открыла конверт и выписала на доске три темы. Тема первого сочинения — «Высокая идейность советской литературы».
Я угадал. Я получил медаль.
Прошло много лет. Нам, одноклассникам, открылась поэзия Ахматовой, Цветаевой, Мандельштама. Мы прочли «Перед восходом солнца» Зощенко. Достать эти книги было трудно. Но они уже продавались в «Березках» за золото, на доллары. Как-то я зашел в книжную «Березку» на Кропоткинской. На столах были разложены двухтомник Ахматовой, синий том Мандельштама, книги Пастернака, Цветаевой… Настоящая поэзия стала цениться на вес золота. «И правильно, — подумал я, — ведь еще Маяковский сказал: Поэзия — та же добыча радия». В кармане у меня было несколько долларов. Я приценился к двухтомнику Ахматовой. Денег не хватало. Двухтомник продавался с «нагрузкой». Нагрузкой служил том стихов Анатолия Софронова. Ну, кто стал бы Софронова покупать за доллары?