Однажды в детстве школьный приятель уговорил Я. пойти с ним в танцевальный кружок. Я. предстал перед учителем танцев. После короткого экзамена он был отпущен, а на лице учителя прочел то, что понял и без его холодной гримасы, – есть много признаков непригодности к искусству танцев, но у Я. в наличии – все. Он остался в танцзале ждать приятеля на стуле без сиденья, зато с торчащими гвоздями, которые должны были это сиденье удерживать. Когда они вернулись домой, и Я. переодевался в одежду “для улицы”, он обнаружил, что брюки сзади – в треугольниках надорванной ткани, а значит, сквозь прорехи светились его светло-синие кальсоны, пока он шел через весь город. Долгие годы происшествие в танцевальном кружке было для него скрываемым от всех символом его позора. Когда старшеклассником он попробовал написать рассказ и затем перечел его, он снова увидел в нем свои кальсоны, васильками проросшие на его штанах. Он зарекся от писания прозы, как от танцевального кружка.

  Так что же случилось сейчас? Ах да, прожит кусок жизни. Он перечитывает написанное и, по крайней мере, не видит кальсон. Грезы о новом способе самовыражения, открывшемся ему, придают жизни новый вкус. Есть, видимо, какая-то связь между этими грезами и вопросом, который он задает Баронессе.

  – Как стать сексапильным? – спрашивает он ее. Не дожидаясь ответа, на который он и так не рассчитывает, Я. декламирует перед зеркалом ее предполагаемый ответ: – Нужно поменьше есть, заняться спортом, убрать вот это, – якобы ее пальчиком показывает Я. туда, где не должно быть брюшка (глазами намеком показывает туда же). – Неплохо бы и вырасти, – добавляет он, глядя на себя в зеркало.

  Улыбка с его лица переходит на лицо Баронессы. И он уже смотрит на нее с укоризной.

  – Стерва, – объявляет он ей обиженно, пока она давится смехом.

  – Я же молчала, – возражает смеющаяся невинность. Она из осторожности не добавляет на сей раз свою излюбленную сентенцию о том, что стерв больше любят.

  – Искусство и женщины не приводят к комфорту души, – резюмирует Я.

  Баронесса с ним охотно соглашается.

Б.

  Б. не случайно промолчал, когда речь шла о “Пианистке”. Члены Кнессета по нескольким его репликам знали, что он был когда-то женат и его бывшая жена, концертирующая пианистка, осталась в Российской Империи. Было очевидно, что большего он сказать не готов.

  Он впервые увидел ее на одном из праздничных ужинов в небольшой питерской квартире своих родственников. Ее попросили сыграть. Она не отказывалась, но и не рвалась, просто сыграла две вещи: одну, знакомую всем, – для всех, другую – видимо, для себя. В этой другой никто из присутствующих не различил ни одной мелодии, но темы были, наверное, чем-то важны ей.

  Она запомнилась Б. Запомнились тонкие руки, которые нужно было куда-то девать, когда они заканчивали свои проходы по клавишам. Запомнилась легкая сутулость и тени, кажется, ничего не означавших улыбок, которые пробегали по ее лицу, никому не адресуясь и ни к чему не относясь. Знаки внимания резковатого, энергичного Б. (“живчик” – определение любящей школьной учительницы) она встретила с удивлением, но и с радостью. Очень быстро Б. заявил ей, что хотел бы жениться на ней. Она сразу согласилась.

  Может быть, думал он, ему при его темпераменте и горячности не хватило терпения пробиться к ней, возможно, удалось бы даже переформировать ее заново. Он мало разбирался в музыке, а она, кажется, оставалась равнодушна к волновавшей его жизни. Два года прошли, а в их браке так и не появилось то, что есть в связке двух альпинистов, идущих по узкому заснеженному хребту: если один соскальзывает, другой прыгает на противоположный склон, чтобы двум спортсменам, уравновесившим таким образом друг друга, повиснув на хребте, спастись. Не было перетоков тепла, не было быстрого сговора одним лишь обменом взглядов, без единого слова. Может быть, у нее другой жизненный ритм, нужно было просто запастись терпением. Брак – это бег на длинную дистанцию, говорил он себе потом.

  Однажды он попросил ее спеть что-нибудь. Он вспомнил, как зелененьким (“сикилявым” – дразнил он) голоском напевала его младшая сестра, пробегая одновременно по клавишам пианино:

             – Га-аварят, мы бяки-буки,

             Ка-ак выносит нас земля?.. -

и все вокруг начинали улыбаться.

            – Ах, ты бедная моя трубадурочка! -

баском подхватывал он, -

            – Посмотри, как исхудала ты... дурочка! -

напевал он ей в самое ухо.

  Но Пианистка не пела, никогда не пела, даже не напевала... Что означала ее вечная молчаливая полуулыбка? Может быть, ее воображение спокойно бродило в тех тихих с мужской точки зрения переулках, где происходит действие женских романов, и она просто не успела преодолеть стеснение и рассказать ему о том, что она там видит? Не знала, что эти рассказы, услышанные из уст любимой женщины, воспринимаются как убаюкивающий шелест дождя?

  Коленки сестры – в вечных ссадинах. “Я срезаю углы”, – объясняла она. В какой-то момент ее взросления она была выше других сверстниц в музыкальной школе, и ее усадили за виолончель. “Эту дуру нужно вечно держать между ногами и только один раз за весь концерт делать на ней – бры-ынь”, – рассказывала она о своем участии в сборном концерте музыкальной школы, на который был приглашен известный композитор, оставивший участникам концерта автограф на их учебниках. Этот автограф, как свое высшее музыкальное достижение, она с гордостью показывала гостям. Иногда виолончель поднималась по лестнице дома их родителей, неся на себе его сестру. “Моя лошадь”, – говорила она. План избавления от “лошади” был разработан ею при соучастии Б. Обычную школу становится слишком трудно совмещать с музыкальной, согласились родители после того, как она пропустила неделю в школе из-за гриппа. Выбор был сделан в пользу школы общеобразовательной. Когда на следующий день ее подружка по несчастью со скрипкой в руках долго орет снизу из колодца двора: “Выходи! Я знаю, ты дома. Что мне, одной тащиться туда?” – она приседает на полу, обхватив руками футляр виолончели. “Чтобы эта дура, – говорит она о виолончели, – не хлопнулась на пол в самый неподходящий момент”.  Вечером они вместе поливали из чайника тряпку перед входной дверью. “Только тряпку и освежили за весь день”, – ворчала мать.  Виолончель вскоре продали, пианино осталось.

  Он не помнил, когда появились два одеяла на их постели. Помнил только, что отметил – так удобнее. Когда кто-то из знакомых пошутил по поводу того, как смотрела его жена на своего консерваторского профессора, когда он попросил ее сыграть в учебной программе местного телевидения, Б. вспылил, наговорил резкостей, глаза жены смотрели с укором, в них готовы были показаться слезы.

  Сестру ему почти не приходилось защищать в школе. Мальчишку, дернувшего ее за косу (было больно, объяснила она), увели в медкабинет вытаскивать из ладони ученическое перо “звездочка”. Девочку, попавшую в нее камнем, привела жаловаться мать, в ее руках были клочья волос пострадавшей. Когда сестру уговорили выйти из туалета, где она заперлась, ее все еще горящие справедливым гневом глаза на фоне распухшего носа заставили жалобщиков молча развернуться и уйти. Еще приходила жаловаться мать маленького мальчика, пристроившегося по малой нужде прямо у стены дома, чтобы сэкономить время и быстрее вернуться к игре в футбол. Возвращавшаяся из школы сестра, внезапно появившаяся из-за угла, ловко извернулась и щелкнула мальчика по отросточку, прокомментировав: “Пп-и-у! Летает!”