– Это такая отрава! – говорит Я. в задумчивости.

  – Что именно? – спрашивает с удивлением Баронесса.

  – Любовь к женщине, – отвечает Я. с актерской грустью.

  Кулинарные способности жены, как и ее красоту, следует восхвалять непрестанно. К стихам о красоте нужно подходить серьезно, слова должны полыхать искренностью, нежить изысканностью. Поэзия кулинарная может быть приготовлена наспех, ведь и еда семейная – без особых претензий.

  Нет, эти простенькие шутки она вряд ли станет носить с собой. Значит, что-то другое. А может быть, там вовсе и не его  стихотворение, вдруг думает он. Ну нет, даже если бы такое существовало, она скорее положила бы внутрь змею. Ведь содержание сумочки должно соответствовать состоянию ее души, а душа ее, чья телесная оболочка хоть не может быть застрахована от соблазнов, думает Я. и зачеркивает, зачеркивает эту мысль, – не терпит двойственности.

  В первый год их совместной жизни она показала ему пачку писем влюбленного в нее сокурсника. Он посылал ей цветы и письма. Она с сомнением протягивает Я. одно из них. Он читает только несколько строк и возвращает письмо. За неумелыми словесными конструкциями проступает неподдельность настоящей любви, мрачный огонь неразделенного чувства. Им обоим становится не по себе.

  Он женился, у него несколько детей, узнают они через несколько лет с облегчением.

  У них еще очень мало вещей, купленных ими самими. Так что у каждой – свой вес. Вечером, перед щелчком выключателя, отменяющим электрическое освещение спальни и приглашающим тьму, чуть разведенную светом уличных фонарей, она прощается с сумочкой.

  – Покойной ночи, сумочка, – говорит она, укладывая ее в ногах, и Я. улыбается в темноте. Ведь прощаясь с сумочкой, она остается с ним.

N++; НЕ ВЕРЬТЕ КРЕЩЕНЫМ ХАЗАНАМ

  – Русские люди, – немедленно воспламеняется Б., – не верьте крещеным хазанам.

  Призрак Разоблачения наведывается в этот момент в Кнессет Зеленого Дивана, как порою удостаивает своим посещением полиция компактное сообщество индивидуумов, занятых противозаконной деятельностью. В голливудском фильме это приведет к ряду сочных словосочетаний и зорко схваченных камерой резких перемещений действующих лиц по экрану. В русском – к отчаянию, как результату осознания неизбежности наказания за такое же неизбежное преступление. В действительности Еврейского Государства на лицах этой компании отразится крайнее удивление – не тем, что полиция опять все напутала. В этом как раз ничего удивительного нет. Удивительно, что это опять происходит с ними, честнейшими гражданами, достойными всякого уважения, патриотами своей страны. Например, вот сидит невиннейший Хаим Леви – член центра Партии Горячих Патриотов, а это – честнейший Ицик Коэн, в прошлые выборы он предложил свою помощь в избирательной компании Сторонникам Мира.

  – Ты поясни сначала русским людям, кому им не верить, – вступает дотошная Баронесса. – Хазаны – это синагогальные певчие.

  – Только, пожалуйста, не бейте их, просто не обращайте на них внимания, – вдруг спохватывается Б.

  Я. чувствует слабинку Б. и тут же пускается его дразнить. Он комментирует:

           – “Поют крещеные хазаны,

           Россия движется вперед”.

  Он склонен к поэтическим интерпретациям. Кроме того, он, кажется понятие «крещеных хазанов» пытается расширить так, чтобы оно охватывало все формы еврейского приспособления к русской жизни. Б. это понимает и продолжает пятиться:

  – Их ведь где-то по-человечески можно понять. Когда-то в Революцию перед ними раскрылись потрясающие перспективы. Как было устоять?

  –  На жалость бьешь? – ехидно интересуется Я. –

           “...Дед параличом разбит,

           бывший врач-вредитель”

– выводил бы бородавки у кибуцников в Палестине, глядишь, и паралича бы не было, – наседает Я. – А лечил Кремлевских тиранов в Москве – какай под себя и молчи.

  – Многие ведь искренне заблуждались, – слабо возражает Б.

  – Искренность легко достигается самовнушением, – веселится Я. и декламирует горячо и возвышенно, легко протягивая исторические связи от революционных русских евреев к евреям русским же, но следующих поколений:

          “время битве за социальную справедливость

           и время борьбе за свободный рынок,

           время очереди в Мак-Дональдс,

           и время громить обнаглевших пиндосов,

           время крушить богов,

           и время постигать христианские ценности” 

  – Сколько же в тебе яду, – смеется Баронесса.

  “Именно это тебе и нравится в нем”, – думает и не смеется Б.

  – Так что же, – в силу своего происхождения все мы были обречены быть в Российской Империи в какой-то мере крещеными хазанами, пятой колонной, “малым народом”, отклоняющим титульную нацию от естественной траектории? – А. ставит вопрос во всей его логической наготе.

  Задумываются все, в том числе Я. Членам Кнессета, восседающим на зеленом диване в геометрическом центре Еврейского Государства, защищаемого Еврейской Армией, незачем кривить душой, и они как будто даже рады, даже стараются отыскать в себе пороки крещеных хазанов, как ищут правоверные евреи хлебные крошки перед песахом. Это, впрочем, не мешает телевизионному комику Еврейского Государства предлагать использование листа мацы в Песах в качестве подноса для хлеба. А стопку уложенных друг на друга листов мацы пробить одним ударом головы.

  Вакцину русской литературной классики вперемешку с Джеком Лондоном, Бальзаком и Драйзером они, кучка одноклассников Я., колют прямо в вены строящихся организмов. В уже вполне осознающейся ими атмосфере фальши Российской Империи Большевистского периода – это главная из доступных прививок цивилизации, должных помочь каждому из них выстроить в себе человека. Впрочем, зерна фронды Империи можно было найти еще раньше – в те блаженные годы, когда Я. начал вывязывать бантом на шее пионерский галстук, а зерна ее развала – в снисходительной улыбке учителей, делавших вид, что этой вольности они не замечают.

  Первый раз вопрос верности и измены Я. решает для себя, узнав о “разумном эгоизме”. Еще не прочитав Достоевского, он ставит перед собой вопрос о верности друзьям и людям вообще. Он рационален, Он примеривает на себя эгоизм, он примеривает на себя “злодейство”. В пробных шагах к “злодейству” Я. ощущает интуитивно, но устрашающе ясно холод отчуждения и одиночества. Он пугается и возвращается обратно, поняв, что человеку такая жизнь не по силам, она его непременно разрушит.

  Так же рационально через несколько лет он решает для себя вопрос об адюльтере. Он спрашивает у работающей с ним новенькой, что она думает о предложенном им подходе к решению стоящей перед ними технической задачи. Во взгляде темных глаз нельзя ошибиться. “Тут нечего добавить”, – отвечает она тихо, и даже оттенка притворства нет в ее словах. Я. задает себе вопрос: есть ли рациональная причина для супружеской верности? Нет, отвечает он себе. Сумею ли я скрыть от жены небольшой роман? Да. И? Не хочу создавать у себя в мозгу перегородку, которая будет стоять между мною и ней, не сразу отвечает себе Я. Он остановился на таком ответе, не считая его окончательным, но и в дальнейшем неизменно приходил к тому же результату.