– Отчего же англосаксы этого не исправят? – интересуется Баронесса.

  Как женщина, она вправе задавать такие вопросы.

  – Не забывайте, – говорит Я. в задумчивости, и его взгляд, кажется, устремлен куда-то поверх правосудия, – англосаксы ведь и генетически – те же немцы, только их, в отличие от немцев, заклинило на свободе.

  Что-то, кажется, все же надломилось в прямом А. после ареста. В его рассуждениях о юридических аспектах системы налогообложения – теме, которую он неожиданно поднимает, – проявляется этот его изменившийся подход к жизни.

  Укрывательство от налогов не должно рассматриваться как уголовное преступление, заявляет он. Одно дело – украсть у частного лица, совсем другое – увильнуть от поборов государства, которое потом эти средства расходует так, что воровство кажется меньшим злом. Инстинкт уклонения от налогов – такая же естественная общечеловеческая слабость, как любовь. К попавшемуся на неуплате налогов нужно относиться как к жертве несчастной любви. То есть обязать его заплатить налог и штраф, конечно, нужно. Но после этого – пожалеть, погладить по голове, успокоить. Сказать, что эта дама недостойна его высокого чувства, в следующий раз все может сложиться гораздо счастливее. Есть что-то глубоко фашистское в сладострастии, с которым набрасываются на жертву несчастной любви к своим, не чужим, деньгам. А. теперь выглядит возбужденно-приподнятым, что уж совсем на него не похоже.

  Б. внимательно смотрит на приятеля. Он складывает два плюс два: А. недавно сделал ремонт в квартире. Он наверняка нанял левую бригаду и теперь терзается угрызениями совести, а еще больше – страхом попасться и угодить в рецидивисты. “Рецидивист А.-инька”, – порой ласково называет его теперь Б., при этом А. неизменно бледнеет.

О ЛЮБВИ

  “Сложные девушки”... Легче всего представить их сидящими вполоборота, с улыбкой, подразумевающей свободу. Они вполне могут сказать что-то такое, от чего их сокурсники почувствуют себя еще младше, еще неопытнее. Отчаянно молодые люди будут подстегивать свою незаурядность, но понапрасну, их подружки все равно будут казаться старшими сестрами, которые сейчас ласково потреплют им вихры и уйдут в мир зрелых мужчин. В их манере сидеть была искусственность, которую мы принимали и ценили.

  Когда Я. впервые встречает будущую Баронессу, она – первокурсница, на два года младше его, и он тут же начинает называть ее “зеленкой”, стараясь нарастить разрыв. Сидит она прямо, болтает ногами, край очень короткой юбки прижимает к стулу между коленками одной рукой, а иногда и двумя. Она, не смущаясь, молчит и внимательно слушает его, не улыбаясь. Она вообще мало улыбается, сразу начиная смеяться. И он старается вовсю, чтобы еще и еще раз услышать ее смех, ведь ее смех – это его признание.

  Ее одежда не имеет никакого отношения к моде. На ней короткая шубка и сапоги. Меховая шапка-шлем с меховыми шариками на длинных шнурках превращает ее совсем в школьницу. Она постоянно скользит на снегу, и после двух падений он уже не отпускает ее локоть. Он позже будет, возвращаясь к тем дням, высказывать ей насмешливые догадки по поводу причин этого странного скольжения, она же будет упорно обвинять гладкие подметки австрийских сапог, попавших на украинский снег. Австрийские сапоги, прежде чем были надеты на ее ноги, сделали крюк, придя в посылке из Еврейского Государства. Этот крюк не следует афишировать, объяснили ей родители. Но они ничего не сказали о марках на конвертах писем, приходивших оттуда же, и она однажды принесла их в школу, где кто-то о заграничных связях семьи прилежной и ответственной девочки, выбранной за эти качества комсоргом класса, тут же догадался. Впрочем, времена на коммунистическом календаре уже были вегетарианско-диетические. Престарелый вождь по складу своего характера не был зол и последние остатки коммунистической агрессивности выплескивал в стрельбе по кабанам. Никаких неприятностей не последовало, полномочия комсорга класса остались за будущей Баронессой Еврейского Государства. Еще несколько лет эти сапоги должны будут неизменно скользить на снегу, пока не будут заменены югославскими. Югославия, все знали, в те времена – ни нашим, ни вашим, и подметки у их сапог нескользкие.

  В темноте улиц он ловит иногда ее взгляды искоса снизу вверх. Для этого глаза открываются шире, получается это естественно. Техника намеренного кокетничанья (“в угол, на нос, на предмет”, – расскажет она ему позже о своих упражнениях перед зеркалом) ею освоена не была. Ей напели уже о нем что-то хорошее, ее бабушка утверждает, что он из “хорошей семьи”, и она сама прочла недавно книжку о знаменитом физике. Они спокойны, эти взгляды, в них нет ни осторожности, ни отчужденности. Он тогда еще не знает, что страсти и закравшиеся в мысли соблазны никогда не отражаются на ее лице. Видимо, сформированный ею на ответственной должности комсорга класса кодекс девичьей чести сковал навсегда лицевые мышцы, ответственные за передачу этих сигналов во внешний мир. Позже Я. научится распознавать эти движения ее души по охватывающей ее легкой замороженности. Зато ее легко смутить и рассмешить, и уж тут он уверенно жмет на педали.

  В провинциальном ресторане звучит музыка. Здесь, среди сигаретного дыма и подвыпивших офицеров, появляемся и мы, тогда еще совсем молодые. А с нами эти волшебные создания, которым предстоит стать настоящими женщинами, для чего они обменяют тайну своего удивительного строения на нашу жажду знаний о нем. Когда она сбрасывает ему на руки шубку, под ней оказывается широкий пояс, стягивающий талию, как корсет, все та же короткая юбка и обтягивающая кружевная блузка. Явно ненамеренная простота одежды дополняется короткой неизощренной стрижкой. Она не умеет растягивать ресторанную еду на весь вечер и съедает ее почти сразу, вина почти не пьет. Тут-то и подходит к столику первая жертва их будущего единства. Она долго смеется галантности, с которой он встретил ее несчастливого кавалера. И он начинает осознавать – что-то очень серьезное для них обоих происходит в этом ресторанном зале.

  Она пахнет духами “Красная Москва”. Затосковав однажды, он попросит ее надушить ими письмо. Пришедший авиаконверт содержит письмо с подтеками как от слез, а его запах заполняет комнату студенческого общежития, как пар русскую баню. Жидкость, которой она мажет лицо и от которой так жжет губы, называется “календулой”. Она, по ее словам, улучшает кожу лица, которая, как и само ее лицо, по его мнению, ни в каком улучшении не нуждается.

  Вступая в отрочество, он не раз обращался к Провидению с просьбой, не позволит ли оно ему подглядеть в щелочку, как выглядит его будущая жена.

И вот теперь он спрашивает у Провидения тихо:

 – Не она ли это?

 – Она, – ответ Провидения.

N++; WHITE ANGLO-SAXON PROTESTANT (WASP)

  – Мы говорим цивилизация – подразумеваем Америка, говорим Америка – подразумеваем WASP.

  Уж не засобирался ли Б., скроивший эту фразу по лекалам раннего коммунистического энтузиазма, в Америку, интересуется Кнессет.

  – Перегретый сионизм запросто приводит людей на постоянное место жительства в Лос-Анджелес вследствие переизбытка чаяний, недостатка терпения и разочарования в идеалах, – поясняет Я.

  – Нет, – отвечает Б., – не засобирался, я только воздаю должное. Окончательный поворот корабельного курса Еврейского Государства в направлении Нового Света в сионизме имеет то же значение, что Возрождение для Европы.

  Б. прав, соглашается Я., история Еврейского Государства очень любопытна в этом плане, продолжает он. Родившись из европейского национализма, социализма и европейского же Холокоста, оно медленно, но определенно американизируется. Младшая Сестрица тайком мажется помадой Старшей, копирует перед зеркалом ее походку, нацепив на плечо М-16, распевает ее боевые гимны. Как и Америка, Новое Еврейское Государство заложено горсткой сумасшедших героев. Любопытно, наша страна, кажется, единственная в мире, которая любит Старшую Сестру совершенно искренне. Это идет из глубины, из непроизнесенного признания, что именно по ее правилам соблазнительно жить. Мы любим Старшую Сестру за принесенный ею в мир непревзойденный азарт жизни.