— Я все упустил, все утратил, все утерял… Я все замарал, заплевал, замял, зарубил, завалил, запустил, загадил, запаскудил, загубил… Пусть я сгину, сгнию в сей дыре, кляня загубленную, неудавшуюся жизнь, и все же пусть наследник, сын, даренный мне перипетиями судьбы и рассчитывающий на защиту и ласку — ведь я дал клятву любить и беречь, — сумеет выбиться в люди. Теперь я буду направлять и учить. А еще, — прибавил Август, — здесь я вижу минимальный и все же реальный шанс найти спасение для себя.
Итак, Август сделал ревизию знаниям сына; знаниям, скажем не лукавя, весьма фрагментарным и слабым. Август сразу же был вынужден признать занятия в местных учебных заведениях безрезультатными. Хэйг писал хуже некуда: в диктантах упускал или искажал каждый третий термин; фантазией не блистал; в арифметике умел лишь вычитать и делить. Хэйг даже не представлял себе, как высчитывались интегралы Абеля или, правильнее сказать, путал их с универсалиями Абеляра, никак с ними не связанными. Хэйг слышал, как Луи X называли Упрямым, и не знал, за какие заслуги. А уж в латыни — невзирая на увесистый тезаурус Гейнихена — знания не шли дальше «Animula vagula blandula», «Elephantum ex musca facis», «Sic transit claritas mundi» и «Naturam expellas furca, tamen usque recurret».
Август предпринял значительные усилия, дабы дать Хэйгу серьезные знания. Август решил учить сам и приступил к занятиям с искренним усердием; правда, смешивая в себе функции учителя и надзирателя, папа заваливал сына-невежду чересчур насыщенными и туманными разъяснениями, где и так неясный смысл растекался еще жиже и никак не улавливался. Уступчивый мальчик, улыбаясь, всему внимал и искренне старался преуспеть в ученье, и тем не менее уже через месяц Август был вынужден признать семейный ликбез неудачным: заучивая наизусть, сын не уяснял двух третей заучиваемых сведений. Хэйг выказал себя безнадежным в таких предметах, как математика, эпистемика, латынь и сдался перед английским на первых десяти темах. Французский язык дался ему куда легче: ученик даже уяснил такую нелепицу, как синтаксические связи и грамматические связки, а также, скажем, в пяти случаях из десяти, видел разницу между звуками фрикативными и лабиальными, между субстантивами и субститутами имени, между дативами и аккузативами, между турнюрами активными, пассивными и страдательными, между индикативами и желативами, между временами едва свершившимися и вряд ли будущими, между прилагательными предикативами и непрямыми партитивами, между аргументами этическими и аффективными, между инверсией и дегрессией.
Итак, все старания были тщетны, а сама идея вырастить вундеркинда — наивна и нереальна; Август, признав заблуждение, разгневался, так как был бессилен влиять на судьбу мальчика. Затем стал присматриваться и не без удивления, даже не скрывая энтузиазма, заметил, как Хэйг тянется к музыке. Раз мальчика застали за курьезным занятием: дул в трубу и выдувал из нее связную тему. Хэйг любил насвистывать и выстукивать ритм, а еще питал пристрастие к пению. Любую тему, спетую или сыгранную перед ним три раза, мальчик схватывал на лету и без труда выпевал в разных регистрах.
Август, игравший в детстве перед самим Итурби, зажегся идеей, тут же привез инструмент («Граф» с чистыми, пусть и приглушенными звуками, был сделан на заказ для Брамса, и на нем Брамс впервые сыграл — как уверяли, без «листа» и без предварительных репетиций — знаменитую прелюдию № 27) и закатил в living, где царил бильярд (на чьем сукне, как мы уже знаем, Август чуть не зарубил младенца, в будущем Хэйга).
Там, день за днем (ре-ми-фа-си) и целыми днями (си-фа-ми-ре) Август, играя, направляя и увлекая, раскрывал сыну мельчайшие нюансы искусства пения. Запустив и латынь и английский, Дуглас Хэйг всем сердцем предался сей страсти, переживая музыку Баха, Пуччини, Франка или Шумана как величайшую усладу. Если же не лукавить, Хэйг был ближе к Марсию, нежели к Мусагету: чересчур манерничал, тихие места выкрикивал, а кульминации тушевал, не в такт заступал, не в меру фальшивил; пел парень так себе, и все же питал к музам приязнь, усиливающуюся с каждым днем.
Мы уже знаем, как в семнадцать лет Дуглас Хэйг не без труда сдал экзамены на степень бакалавра и избрал себе стезю. Раз сын пришел к Августу делиться принятым решением:
— Я буду петь в «Ла Скала»! Я чувствую в себе призвание певца-баса!
— Из Арраса в Милан путь не близкий, — улыбнулся Август.
— Studium etpatientia cuncta impedimenta vincunt, — изрек Хэйг.
— Faciliter dicere, difficulter facere, — усмехнулся Август.
— Папа! — вспыхнул Хэйг, приняв усмешку за насмешку.
— Ну же, не кипятись, — умерил пыл сына Август. — Сие рвение я приветствую. И все-таки знай: тебе придется трудиться с усердием, не щадя себя, причем не пять или шесть, а целых девять, если не десять лет биться за первые места на певческих турнирах. К чему мы пришли бы, если всех желающих сразу бы приглашали в «Ла Скала»?
— Я буду двигаться step by step, — заверил Хэйг.
— Тебя ждет длительный и изнурительный путь, — предупредил Август.
Итак, Хэйг занялся репетициями: вытягивал звуки, высчитывал такты, пел каждый день, начиная на заре и заканчивая на закате.
Раз, к вечеру, в начале мая, Хэйг, усталый, измученный, изнуренный арией из кантаты Гайдна, чуть ли не в беспамятстве притулился к краю бильярда (махину передвинули к углу living'а, так как в бильярд уже не играли).
Август, в перерыве, развлекал себя вариациями на тему «Влтавы» Бедржиха Сметаны.
Вдруг Хэйг заметил странную вещь: зеленая ткань на четверть была как бы уедена плесенью; вся кайма была как бы забрызгана удивительными белыми капельками, испещрена маленькими крапинками, усыпана мелкими прыщиками. Хэйг пригляделся: эти странные льдинки или причудливые снежинки, в среднем круглые, а изредка даже резные и ажурные, складывались в фигуры и имели ясный, целенаправленный характер, как бы выражая некую интенцию, умысел: значки были не случайными пятнышками, а — учитывая все значения термина — знаками значащими; пусть не такими значащими, как буквы в манускриптах, и все же значащими, как нитки в кипу (письме узелками в традиции индейцев инка).
А далее — еще причудливее. Август играл на инструменте, а тем временем запись на бильярде писалась далее, прибавляясь, правда, на какие-нибудь миллиметры или даже на ангстремы. Хэйг пересчитал и насчитал тридцать два белых значка. Август играл весь вечер, Хэйг ни на секунду не прекращал наблюдать, всматриваясь в видение на краю сукна. При заключительных звуках — тут Август сбился и сфальшивил в трезвучии — Хэйг насчитал уже тридцать три знака: замыкая серию, свежий, едва вылепившийся или вылупившийся тридцать третий элемент явил наблюдателю сначала ауру, затем едва различимый венчик и в финале белеющие и разрастающиеся на глазах крупинки.
— Папа! — закричал Хэйг.
— Взгляни! Сюда! На бильярд! Белизна на сгибе линии!
— Черт! И в аду мрак карм удавит речь! — выругался Август. — Как ты сказал: «Белый знак — нам гибельный иней»?
— Да нет же! Белизна на сгибе линии! Здесь, на бильярде!
Август приблизился к бильярду, переменился в лице и трижды шепнул:
— Again! Again! Again!
— What exactly? — удивился Хэйг, заметив в глазах Августа панический страх.
— Уйдем не медля из залы! Сын! Бежим!
Глава 23-ter
рассказывающая, как рыба гнушается есть вкуснейшую халву
Август вызвал к себе сына. Я стала свидетельницей дискуссии.
— Я всегда хранил в тайне запутанные перипетии, связанные с явлением сына в нашу жизнь. Если бы я был вправе, я бы раскрыл тебе давящее на нас Заклятие; данный мне Наказ запрещает разглашение и карает нарушителей. Даже в экстренных случаях смертный не укажет на разгадку, не рискнет намекнуть на высшее табу, затемняющее все наши речи, заклинающее все наши желания, затрудняющие все наши начинания ab nihil usque ad mala. Всякий знает: невзирая на нас нами управляет ужасная безымянная напасть. Всякий знает: пред нами высится неприступная стена, преграждая нам все пути, заключая нас навсегда, навязывая нам перифразы и пересказы, путаные речи, упущения, ляпсусы, нестерпимую фальшь неверных знаний — куда, заглушаясь и затихая, низвергаются наши крики, призывы и рыдания вкупе с несбывшимися надеждами и мечтами. Чем ретивее мы будем выслеживать выпавший термин, чем крепче мы будем цепляться за незапятнанную белизну, тем тяжелее падет на нас треклятая рука судьбы. Хэйг, сын, тебе следует знать: ныне, — и не в первый раз, — здесь снует и рыщет смерть.