Даже после того, как он открыл глаза, ему все еще казалось, что он лежит в холодной и жидкой грязи. Речан поспешил сбросить одеяло, словно наказывая самого себя за это отвратительное ощущение.

Растревоженный необычайно живым сном, он должен был отвлечься какой-то работой и только после первых затяжек очнулся окончательно и поверил, что все было во сне.

Он курил и устало думал, как после сна хочется курить, если рядом нет женщины. Слушал тиканье часов на буфете и как вода капает из крана в металлическую раковину. Из комнаты Эвы донесся звук рояля. Он знал, что играет не дочь, которая еле-еле умеет что-нибудь подобрать. Музицировал парень, который дважды в неделю давал ей уроки музыки.

В кухне слегка пахло свежевымытым каменным полом и проветренными половиками, сотканными из разноцветных лоскутов, по большей части красных, синих и зеленых. Этот запах, столь привычный тогда в городских кухнях, смешивался с ароматами пряностей, майорана, лаврового листа, жгучего перца, смальца и мяса, но можно было различить и запах крови, который чувствовался здесь всегда, словно он впитался в вечно влажные каменные стены, на которые оседал пар.

Под окном, на большом выскобленном столе, покрытом белой скатертью со словацкой вышивкой, стояла фарфоровая солонка, хлеб на белой салфетке с инициалами Ш. Р., закрытая кастрюля с остывшими галушками и кувшин простокваши.

При виде этого натюрморта с хлебом и остывшей едой мяснику стало чего-то жаль, скорее всего самого себя. Встал, завернул хлеб в салфетку, и непроизвольно прижал его к сердцу. Он нес хлебушек в буфет, куда его обычно убирали сразу же после еды. Он покачал головой, не в силах уразуметь, как это жена с дочерью могли забыть этот дедовский обычай. Да еще оставили хлеб лежать на самом краю стола, повернутым к двери той стороной, от которой резали.

Открыв буфет, он решил побаловать себя сливянкой. Налил себе в стаканчик из зеленой двухлитровой бутыли с герметической пробкой из-под содовой воды, некоторое время ностальгически принюхивался к пахучему напитку, потом решительно и не моргнув глазом влил его в широко открытый рот. Крепкий алкоголь обжег язык и нёбо, но он сильным движением мускулов глотки прогнал его в желудок, и там разлилось приятное тепло.

Мясник, как положено, откашлялся, ласково посмотрел на сигарету, словно теперь он мог насладиться ею вдосталь, затянулся и, как все не особенно волевые и не самоуверенные люди, начал раздумывать, не позволить ли себе еще стаканчик. Искушение было велико. С кривой, виноватой улыбкой налил себе снова. Выпил. Бутылку поставил подальше, будто из угла за ним следят чьи-то глаза, прокрался потихоньку к кушетке.

Он любил одиночество, только при этом должен был что-то делать, чтобы не мучила совесть. Курение он считал приятным, но честным трудом. Ведь сигарету надо было собственноручно скрутить. И хотя курение, равно как и приготовление к нему, требуют времени, против такой его траты совесть не могла ничего возразить. С самого детства она была особенно строга к праздности. В ходе жизни точки зрения менялись, и совесть мучила Речана то из-за одного, то из-за другого, то унималась, то с новой силой наваливалась на него, порой противореча самой себе, иногда бывала чувствительной, иногда жестоко неумолимой, но по отношению к лени всегда была начеку. Он не смел сидеть сложа руки и предпочитал даже замучить себя, лишь бы она к нему не приставала. Он жил в вечных неладах со своей совестью, и хотя старался, чтобы она оставила его в покое, но покоя, которого так жаждал, у него не было, потому что в жизни всегда случалось что-то, дающее совести повод его истязать. Совесть у него, думал он частенько, какая-то слишком большая и старательная. Если она принималась мучить его, то сверлила с утра до ночи, целыми днями, неделями, годами, без передышки, как машина, упорно, как вода. Она лишала его покоя, уверенности и веры в свои силы.

Речан внимательно прислушивался, как играет учитель музыки. Он занимался с Эвой уже третий месяц, но отцу не казалось, чтобы дочь сделала особенные успехи. У жены был приятный голос, она хорошо пела, но дочь, по его мнению, была в него. У него самого слуха не было, и хотя он знал много песен и быстро запоминал их, но предпочитал вслух не петь. Он просто повторял про себя слова какой-нибудь песни, и ему этого вполне хватало: он словно прислушивался, как поет в нем кто-то другой.

Учителя музыки он терпеть не мог и, пожалуй, бессознательно стеснялся его, избегал, притворяясь, что незачем уделять ему внимание. Он, конечно, не возражал против него и вообще делал вид, что ему даже приятно видеть его дома. Но не любил этого высокого, стройного, барственного и вообще-то красивого парня с лихорадочно блестящими черными-черными глазами, подозревая в темных и нечистых помыслах, хотя видеть, что дочь улыбается веселей, Речану было отрадно.

Куки, как звали парня, часто задерживался у них в доме до позднего вечера, играя для женщин один вальс за другим. Он играл темпераментно, и даже дилетант заметил бы его несомненную музыкальную одаренность. В конце войны у него начался туберкулез, и ему пришлось прервать учебу на юридическом факультете, несколько месяцев провести в Хагах[36], и сейчас он жил дома, чтобы окрепнуть окончательно. Эту болезнь, как мясник узнал от женщин, он схватил от сильной простуды и от горя — после смерти матери, не перенесшей операции желчного пузыря. Отец — адвокат Предмерски, человек уже пожилой, — после войны вернулся в Паланк из Ружомберка, потому что когда-то здесь процветал. Решение сына давать уроки музыки, поколебавшись, все же одобрил в надежде, что Куки пойдет на пользу общение с молодежью.

Мясник, глядя себе под ноги, думал: сидят перед ним и млеют, а как кончит играть, начнут потчевать всякой всячиной, чтобы чувствовал, как они рады видеть его здесь. Перед его приходом они просто с ума сходят: чистят, моют, пекут, варят, наряжаются… А Эве не терпится! Хорошо это или плохо? Ну что он за парень? Сын известного адвоката из хорошей семьи, как здесь говорят. Ну ладно, пусть радуются, пусть… Чудеса. У него в доме рояль… звучит прекрасная музыка, красивый молодой барич играет для его жены и дочери. В самом деле, чудеса, если подумать, что было год тому назад. Ведь обе приехали сюда во всем деревенском, но не прошло и недели, сразу остригли косы, теперь ходят к парикмахеру, следят за своим выговором, чтобы, не дай бог, никто не узнал, что они из горной деревушки… Город, лавка… Чего только ни делают деньги!

Потушил сигарету, устало поднялся и подошел к окну.

На улице стемнело, небо усыпали звезды. Он смотрел вверх и не мог оторвать глаз. Звездное небо манило его, притягивало и всегда немножко путало. Он спрашивал себя, долго ли ему, Речану, жить? Что его ждет? Что творится на этом свете? Господи боже, подумал он, люди опять грызутся, хоть и перестали убивать и калечить друг друга. Что из происходящего сейчас самое важное для него? Для него, простого человека, который и со своей-то жизнью управляется кое-как? Что с ним будет? Чего ему здесь надо опасаться? Чего не надо? Нет, этого он не знает и никогда не знал. Да и откуда ему знать? Ничего важного на этом свете он не решает, всем управляет кто-то другой, какие-то неизвестные, неведомые силы, и в первую очередь тот, что летит по звездным дорогам, бесконечным, как тела рек. Это судьба, думал он, это она делает все, что, собственно говоря, предназначено заранее, и сопротивляться ей бесполезно. Он — ничто, маленький муравьишко со слабым сердцем, малый листочек, гонимый по кривым людским дорогам. Сердце у него действительно слабое, и он много курит! Сердце. Он чувствует его слабость, но почему-то не помогает ему. Это всего-навсего мышца, и больше ничего… Ну да, но странная, боже мой, какая странная! И раны на ней не заживают. Господи, сколько ран, должно быть, на этом сердце!

Он глядел вверх в темноту, как будто ожидал какого-то просветления, которое снизошло бы на него. Может, своего ангела-хранителя. Он готов был принять его как сообщника, ему было бы кому довериться, ведь ангел-то знает о нем все. Ангел мог бы явиться к нему так же, подумал мясник с улыбкой, как явился к Тишлеровой.