У Дитте ни к чему не было особой склонности, она любила работать, но только когда видела в этом пользу, — иначе работа не доставляла ей настоящего удовольствия. Она не интересовалась тем, как устроены вещи, и не стремилась узнать, что там, по ту сторону горизонта.

После смерти бабушки ее больше не тянуло вдаль. Но она по-прежнему не сомневалась в том, что в будущем ее ждет что-то хорошее. Это предчувствие теплилось слабым огоньком в самой глубине ее существа и скрашивало ее тяжелое детство. Это помогало ей легче переносить бесконечную цепь непосильных трудов, лишений и бед, которые она постепенно преодолевала. И огонек этот продолжал теплиться в ее душе, поддерживая надежду, что все, что ей суждено в жизни хорошего, непременно наступит. Она была привязана к своему домашнему очагу. Ничто постороннее ее не прельщало.

На свете не могло быть соседки лучше Дитте, но до сих пор судьба не баловала ее соседями. Детство свое она провела в местах малонаселенных, где люди жили далеко друг от друга. Тем больше наслаждалась она теперь жизнью в тесном общении с людьми, впитывала ее в себя, так сказать, всеми порами своего существа.

Девочку интересовали ее ближние, и не успела она провести в поселке и недели, как уже неплохо освоилась здесь и узнала все самое главное о своих соседях, живших рядом и напротив, ладят ли между собою муж с женою и кто чей жених или чья невеста. Она умела делать наблюдения на лету, извлекать из них все существенное и потом мастерски сопоставлять их, складывать воедино. Тяжелые жизненные условия выработали в ней особую наблюдательность, которая и возмещала ей многое, чего она была лишена, позволяла ей с некоторым злорадством или мстительным удовлетворением поглядывать на людей, которые с таким пренебрежением относились к семье Живодера, а сами были вот какие!..

Покосившаяся хижина, в одну половину которой трактирщик всунул Ларса Петера, находилась почти в центре поселка, как раз напротив рыбацкой гавани. В хижине жили уже две семьи, и Ларсу Петеру отвели всего две комнатки с кухней, так что сам он должен был ютиться на чердаке под соломенной крышей. В общем хижина была настоящей лачугой, «богадельня», как ее прозвали. Но другого жилища нельзя было отыскать здесь, поэтому, пока Ларc Петер сам не построился, пришлось взять, что давали, да еще спасибо говорить трактирщику за крышу над головою. Дитте была недовольна домом, — полы совсем прогнили и после мытья не просыхали, вообще жилье здешнее было не лучше их лачуги в Сорочьем Гнезде, только еще теснее. Ее утешала

мысль о собственном домике — настоящем домике с красной крышей, сияющей на солнце, и еще о железной лоханке, которая не рассохнется.

Вообще все, кроме жилища, Дитте здесь даже нравилось. Занимаясь мытьем посуды или стиркой перед открытою кухонною дверью, она могла следить за всеми, проходившими мимо. И ее детский ум оживленно работал, соображая, кто, куда и зачем идет. А заслышав голоса за стенкой или в другом углу хижины, она прерывала работу и, вся превратившись в слух, замирала от напряженного любопытства. Даже в их хижине было столько интересного! Хотя бы этот шорох, шепот и говор двух проживавших здесь семей. За стенкой лежала в постели параличная старуха и проклинала свою судьбу; двое близнецов в люльке надрывались от крика, а мать их, невестка старухи, где-то пропадала. В другом углу хижины жил Якоб Рулевой с дочерью по прозвищу «Фонарный столб». И вдруг перед дверью, будто из-под земли, вырастал трактирщик, то и дело рыскавший по дюнам, словно разнюхивая, совсем как огромный тролль, выслеживавший молодуху. А за стенкой слышались стук об пол клюкою и проклятия старухи.

Отсюда, из центра поселка, распространялись всяческие слухи и часто из них потом сплетались целые истории о людском горе, стыде, преступлениях. Дитте нередко удавалось проследить их все до конца. Она привыкла быстро отыскивать нить даже в самом запутанном мотке пряжи.

Хорошие настали для нее дни — маленькое здешнее хозяйство не обременяло девочку, и у нее оставалось достаточно времени для себя самой; школу она окончила и теперь только ходила к пастору, готовясь к конфирмации. Скотины, требовавшей ухода, они здесь не держали, не стало у них даже Большого Кляуса, похожую на корабельный киль спину которого можно было в первые дни видеть из кухонного окна. Трактирщик запретил пасти его на луговинках между дюнами и поставил к себе во двор. Коняга провел там всю зиму, и они видели его только, когда он тащился с берега с возом морских водорослей или рыбы для трактирщика. Плохо жилось теперь Большому Кляусу, на него трактирщик стал взваливать всю тяжелую кладь, щадя своих собственных лошадей. У Дитте навертывались слезы на глаза при одной мысли о их любимце, больше напоминавшем теперь лошадь-привидение из сказки, чем живого, настоящего коня. И некому было заступиться за него! Давно-давно не подбирал он своими мягкими губами хлебных корочек с ладоней Дитте!

Сама она подросла и выровнялась, слегка пополнела. Как славно было, наконец, чуточку порадоваться жизни, и как приятно смотреть на веселых ребятишек! Вот она и расцвела немножко. Волосы становились гуще и даже позволяли себе роскошь завиваться колечками на лбу, подбородок округлился. Красивой ее нельзя было назвать, но глаза у нее были зоркие — наблюдательные, пытливые, всегда искавшие, не надо ли где кому помочь. Вот только руки были красные, загрубелые, — она не умела их беречь и холить.

Покончив с кухонными делами, Дитте пошла в комнатку, присела на скамейку под окном и принялась чинить детское белье. Заодно можно было поглядывать в окошко, следить за жизнью на берегу и в дюнах.

На прибрежном песке играли ребятишки, копались и рыли изо всех сил, возводили из песка крепости, сооружали гавани. Правее площадки, где обыкновенно сушились на кольях сети, стоял небольшой домик, содержавшийся в большом порядке. Перед ним прохаживался старый рыбак Расмус Ольсен и бранился. Видно, жена опять выжила его из дому. Клапан его широких штанов болтался. Расмус Ольсен то и дело доставал из кармана новую порцию жвачки, сплевывал старую в просмоленную каменную канавку вокруг домика, защищавшую участок от стекавшей с крыши дождевой воды, А ругался тонким, тягучим голосом. Забавно было слушать его громкую, монотонную, как проповедь, брань, но можно было и уснуть под нее. В Расмусе Ольсене не было и капли желчи. Но вот немного погодя вышла мадам[4] Ольсен и начала препираться с мужем. Она умела поддать жару!

Муж с женою постоянно ссорились из-за дочери. Они ее избаловали и старались каждый перетянуть на свою сторону. Тянули-тянули, один к себе, другой к себе, и кончали тем, что ссорились сами. А Марта, негодница, то заступалась за отца, то за мать — как ей было выгоднее. Это была красивая девушка, высокая, стройная, гибкая и сильная. Ей нипочем было катить по сыпучим пескам дюн тачку, нагруженную сетями или рыбой. Зато и нрав был у нее дикий, прямо необузданный. Если у нее и заводился дружок, то ненадолго, вскоре она готова была выцарапать ему глаза.

У нее было двое детей — от разных отцов. И удивительное дело — оба дружка готовы были жениться на ней, но она ни за кого из них не хотела выходить. Уж такая у нее была причуда, что, забеременев, она не выносила своего возлюбленного, начинала царапаться, чуть только он хотел к ней приблизиться.

Старики родители были оба глуховаты и всегда выходили ссориться под окна — на свежий воздух. Им казалось, что они говорят тихо, а сами кричали на весь поселок, так что все и каждый знали, из-за чего у них нелады.

Из окошка Дитте видно было море, сверкавшее на солнце, бледно-голубое и чудесное. Оно раскинулось словно живое, гигантское существо, лежало и нежилось, но могло взбушеваться вдруг! Сейчас все лодки стояли рядами в гавани, защищенной волнорезами, и напоминали скот в стойлах. На скамеечке на молу сидели, покуривая трубки, два старых рыбака.

Вдруг все ребятишки умчались с берега, словно стайка спугнутых птиц — они заметили трактирщика! Он видеть не мог играющих детей, считал, что всех их надо заставить работать. И стоило ему только показаться, ребятишки разбегались от него, как птенцы пигалицы.