Как бы там ни было, работа не налаживалась. Рабочие выползли из своих зимних берлог и с утра до вечера околачивались в тех местах, где можно было рассчитывать найти работу: слонялись по набережным и стояли перед воротами фабрик с видом безнадежной покорности судьбе. Но хозяева предприятий не подавали признаков жизни. Пароходы не грузились и не выходили в море, как бывало весной, а большею частью оставались стоять в порту; даже муниципалитет словно заразился общей вялостью и ничего не предпринимал. Должно быть, недаром сложили поговорку: «Стоит оводу укусить одну корову, как за нею побежит все стадо», одно тянет за собою другое.

Каменщики были без работы, хотя нужда в постройках ощущалась немалая. Поговаривали, что банки отказывают в кредите на постройки, чтобы вызвать лишний кризис и взвинтить цены на аренду помещений. Видно, банки вложили большие капиталы в недвижимость, и им хотелось нажиться.

Положение землекопов и бетонщиков было прямо отчаянное. По части сооружения и ремонта дорог и канализации всегда было затишье в месяцы с буквою «р» — в противоположность потреблению трески ^[10] — и рабочие этих профессий гуляли без дела с самой осени. Они голодали и закладывали последнее. Кто мог, уходил из города в деревню, где все-таки легче было прокормиться.

Не машины ли были во всем виноваты? Они ведь становятся все совершеннее и почти не требуют обслуживания! Чего доброго, скоро дело дойдет до того, что рабочий вообще не нужен будет на земле. Ему останется лечь да умереть с голоду! Или самому взять бразды правления, как предлагают иные смельчаки.

II

МАМА ДИТТЕ

Бабушка была права, предсказывая Дитте, что у нее будет много ребят.

— У тебя сердце готово выскочить из-под платья, дитятко! И потом — эта темная полоска на животе… — говорила старуха. — Смотри, не нажить бы тебе беды с твоим неуемным сердечком!

Да, уж это глупое сердце! Едва Дитте вышла из детского возраста, как оно ввело ее в грех, но и беда не научила ее уму-разуму. Дитте не могла видеть маленькое беспомощное существо и не приласкать, детский плач переполнял ее сердце нежнейшей материнской» жалостью. В «Казарме» все прозвали ее, несмотря на молодость, «мамой Дитте». Прозвище это дали ей собственные дети, но за ними ее стали называть так и взрослые. Как-то само собой выходило, что ей оставляли своих ребят все соседки, когда им самим нужно было сбегать куда-нибудь, и как-то само собой у детей вошло в привычку бежать к ней со всеми своими бедами и нуждами. Своей шершавой рукой и грубоватым голосом она останавливала потоки детских слез и утоляла немало печалей, — мягкостью она не отличалась, но помочь умела! И дети бессознательно ценили это — «мама Дитте» вое всегда уладит!

Дитте была на редкость отзывчивой. Вечно так или иначе оказывалась с новой обузой на шее, кормила чей-нибудь лишний рот. Петера она взяла на воспитание, чтобы Георгу было веселее, когда тот лежал больной. Мать Петера бросил ее сожитель, и она могла платить за воспитание ребенка всего десять крон в месяц. Но еще до Рождества скрылась и мать, и никаких денег Дитте больше не получала. Но она радовалась, что у нее не отняли ребенка.

Под самое Рождество умерла молодая жена одного рабочего, оставив трехлетнюю сиротку. Жили они в одном коридоре с Дитте, и она стала присматривать за малюткой, когда отец уходил на работу. Затем настала безработица, выбившая его из колеи, и девочка осталась всецело на руках Дитте. Отец перебивался случайной работой, переходя с места на место, и, когда ему удавалось заработать, присылал кое-что. Он был человек честный. Но такие посылки были нерегулярны, да и мало радости получать деньги по таким мелочам — когда крону, а когда и полкроны в письме к девчурке. Вдобавок вечно приходилось опасаться, что на почте обнаружат и конфискуют деньги, а сколько-нибудь порядочной суммы — хотя бы на уплату за квартиру — все равно Дитте никогда не получала.

Петер и маленькая Анна — вот вам уж двое! А когда к ним прибавится и собственный младенец, то будет целое гнездо! Да не забудьте старую вдову Расмуссен, с которой Дитте делилась и куском хлеба и теплом, да жильца, снимавшего ее другую комнату «с утренним кофе». Он носил кожаную обувь, отложные воротнички из резинового полотна и очки, — видно было, что он знавал лучшие времена. Но спросите, — получала ли с него Дитте когда-нибудь плату? Да, нечего сказать, мастерица она была устраиваться! Без малого целым зверинцем обзавелась! Что бы сказали ее родные, если бы когда-нибудь в воскресенье она нагрянула к ним вместе со всей своей семьей.

Грех, впрочем, сказать, чтобы Дитте обивала там пороги. Она заходила помочь, когда у Сине родился маленький. И Сине тогда же дала ей понять, что они не одобряют ее поведения и что ей, во всяком случае, следовало бы вовремя обвенчаться с Георгом! С тех пор Дитте бывала на Истедгаде только по особому приглашению. Но Ларc Петер заглядывал к ней и совал деньжонок, — Сине о его посещениях, очевидно, знать не полагалось. Он и не оставался никогда подолгу; вообще стал сдержаннее, совсем не тот, что прежде.

Дитте хорошо понимала, что он так переменился благодаря Сине с ее господскими замашками и стремлением выбиться в люди. Ей, понятно, вовсе не лестно иметь падчерицу, о которой идут всякие пересуды. Эльза поступила в контору печатать на машинке, ходила в жакетке даже по будням — на службу и со службы — и свела знакомство с учеником почтамта, который и был принят у них в доме, как водится у благородных. Забежать к Дитте она все никак не могла удосужиться. Зато Ноуль частенько заглядывал, когда бывал в городе с поручениями от хозяина. Пока он служил на посылках у мастера из велосипедной мастерской и к нему же должен был поступить в учение сразу после конфирмации. Поуль почти всегда куда-нибудь спешил и, как бешеный, несся на своей дребезжащей, ржавой машине. Повстречаться с ним на повороте прямо беда была: он мчался и все время звонил, словно пожарная машина, — сторонись с дороги! Мог он теперь отдаться и своей склонности разбирать предметы по частям и снова собирать их. И всегда приносил малышам какую-нибудь забавную или замысловатую игрушку, смастерив ее из старых велосипедных частей. В хорошую погоду Петеру разрешалось сойти вниз и сесть на перекладину велосипеда. Поуль вскакивал на седло, и они уносились вихрем. У Дитте душа уходила в пятки, но не успеет она, бывало, оглянуться, как они уже с трезвоном несутся с другой стороны, объехав кругом весь квартал.

— Как ты не боишься полиции, мальчуган! — говорила Дитте.

— Да я у них под носом проскочу, только они меня и видели!

Поуль был не робкого десятка, и могло показаться, что он все детство провел на городcкой мостовой.

Расмус, близнец, тоже заходил, — оба они с Поулем продолжали считать Дитте своей настоящей матерью. Она чинила им прорехи на одежде, за которые им могло достаться дома, а они делились с ней своими небольшими карманными деньгами. Расмус, впрочем, уже не жил у Ларса Петера, его отдали в мальчики в зеленную лавку, и его тоже часто посылали по городу с поручениями. Вообще жилось ему у хозяина неплохо, но Дитте все-таки как-то не могла освоиться с мыслью, что он живет у чужих; она не понимала, как это Ларc Петер расстался с мальчиком, точно не сам подобрал сироту у мертвой старухи Дориум! Как сейчас видела она перед собой отца с осиротевшим птенчиком в сильных, надежных объятиях! И это, верно, устроила Сине, — она все в доме умела повернуть по-своему! Но между собою супруг, жили в большом ладу.

Правда, Ларc Петер не разделял мещанских взглядов Сине, — для этого ему пришлось бы переродиться. Но он был по уши влюблен в свою краснощекую, пухленькую женку и питал к ней необыкновенное почтение. Такой жены у него еще ни разу не было, — всегда мягкая, обходительная, она была в то же время твердой и решительной. На ее суждения можно было положиться, хотя бы они и шли вразрез со всеми его житейскими принципами. Она ведь вывела его семью на дорогу. А какого мальчишку ему подарила!.. Ларc Петер храбро боролся с судьбой, не раз начинал сызнова и опять оставался ни с чем, как библейский Иов. Немудрено, что он был не прочь, наконец, добиться настоящей удачи. И Сине помогла ему, принесла с собой в дом счастье, как говорится; поэтому считаться с ее взглядами значило помогать собственной удаче. Взять хоть бы то, как они теперь устроились: квартира в три комнаты, в гостиной — красная плюшевая мебель, а в столовой — дубовый буфет с медной посудой. Обстановка эта, конечно, досталась им дешево — из подержанных вещей, проданных в их лавку, но сам Ларc Петер никогда бы не додумался устроиться так. Тут нужна была сообразительность Сине.