Так Сковорода в смиренном образе нищего странника сумел стать одним из влиятельнейших русских людей XVIII столетия.
«Не орю убо, ни сею, ни куплю дею, ни воинствую, так писал он другу своему из пустыни, — отвергаю же всякую житейскую печаль. Что убо дею? Се что, всегда благословяще Господа, пою воскресение Его. Учуся, друг мой, благодарности: се мое дело! учуся быть довольным о всем том, что от промысла Божия в жизни мне дано. Неблагодарная воля есть ключ адских мучений, благодарное же сердце есть рай сладостей. Ах друг мой! поучайся в благодарности, сидяй в дому, идяй путем, засыпая и просыпаясь; приемли и обращай все во благо доволен сущими; о всем приключающемся тебе не воздавай безумия Богу; всегда радующеся, о всем благодаряще, молился».Приведя эти слова, Ковалинский с горечью говорит: «Можно было жизнь Сковороды назвать жизнью. Не таково было состояние его друга . Мы описывали дружбу Сковороды с Ковалинским в самый разгар ее. Теперь нужно досказать эту трогательную историю.
Жизнь разделила двух друзей. Сковорода определил себя к странничеству, а Ковалинский, влекомый голосами «сирен», вступил на обычный путь жизни. Последний раз они виделись в 1775 году, после того как Ковалинский вернулся изза границы. С тех пор обменивались письмами и снова свиделись, глубоко, как истинные друзья, перед самой смертью Сковороды, т.е. через 19 лет.
Ковалинский в немногих словах так передает скорбную историю своей жизни.
«Обращение в великом свете, удаля его малопомалу от него самого, заведя в лестные внешности, усыпя в нем доверие к внутреннему гласу духа, пробудя жар истинного любомудрия, возжгло в нем разум светский и возбудило свойства, собственные сему кругу бытия.
Свет облагоприятствовал его своими дарами. наложа на него усыпление, дал ему жену, друзей, приятелей, благодетелей, преданных знакомых, свойственников, житейские связи и выгоды. Но дары сии были напоены соком корня их и свойствами начала их. Он увидел в счастье превращение, в друзьях измену, в надеждах обман, в успехах пустоту, в союзах самовидность, в ближних остуду, в своих лицеприятие...
Удручен, изможден, истощен волнениями света, обратился он в себя самого, собрал рассеянные по свету мысли в малый круг желаний и, заключа оные в природное свое добродушие, прибыл из столицы в деревню, надеясь тамо найти и пристань житейскому своему обуреваникх
Свет и тамо исказил ее. В глубоком уединении остался он один, без семейства, без друзей, без знакомых, в болезни, в печалях, в беспокойствах, без всякого совета, помощи, участия, соболезнования. Тогда он, возведя очи свои на позорище света, на круг обстоятельств своих, на заблуждения свои, которых жертвою он сделался, и видя, что не на камени основан был храм житейского счастия его, в сердечном чувствии сожаления, ободрясь добродушием своим, воспел оную преисполненную истины песнь,
О Иерихон проклятый, как ты меня обманул!»
Из письма Андрея Ковалевского к Ковалинскому, помеченного 2м апреля 1794 г., можно заключить, что в апреле 1794 года Ковалинский еще не приезжал из столицы и только собирался. Значит, процесс внутреннего самоочищения и самоуглубления, пережитый в деревне, свершился очень быстро, потому что песнь, «исполненную истины», Ковалинский воспел до августа 1794 года, т.е. до свидания со Сковородой. Может быть, именно вследствие сложности своего настроения Ковалинский не обращался за помощью к Сковороде и не звал его к себе.
Сковорода тосковал по своему другу. Так, в письме из Гусинки в 1887 году он пишет неизвестному в конце письма: «Пишите до Михаила и от меня целуйте его и ее. Я все от него посланное получил. Единого его (человечески глаголю) доселе не получаю. Всех подарков милее дружних сам друг тому, иже есть взаимный друг». Это «единого его доселе не получаю» звучит несомненной тоской и желанием свидеться. В письме Ковалевского к Ковалинскому в розе бспршт говорится: «Вы нам часто во сне видитесь и мы всякой почти день с Григорием Савычом о вас беседуем и желаем, чтобы вы в наших местах купили деревню и для его старости уготовали приют». И вот теперь, узнав о прибытии друга, сам побуждаемый дружбой, прибыл к нему на помощь.
«Промысл Божий, — пишет Ковалинский, — воззрел на него (Ковалинского) в развалинах бытия его, воздвигнул дух мудрого, сердце друга его, и Сковорода семидесятитрехлетний, по девятнадцатилетнем несвидании, одержим болезнями старости, несмотря не дальность пути, на чрезвычайно ненастливую погоду к краю сему, приехал в деревню к другу своему, село Хотетово, в двадцати пяти верстах от Орла, один разделить с ним ничтожество его».
«Бодрость духа, веселость нрава, мудрая беседа, сердце свободное от всякого рабства свету, суетности, пристрастиям, торжество благодушия, утвержденное на семидесятилетних столбах жизни и увенчеваемое при исходниках века спокойствием вечности, возбудили в друге его усыпленные силы разума, восперили чувствия его, возвысили желания, устроили волю его к воле Вседержателя.
Сковорода привез кнему сочинения свои, из которых многие приписал ему; читывал оные сам с ним ежедневно и между чтением занимал его рассуждениями, правилами, понятиями, каковых ожидать должно от человека, искавшего истины всю жизнь не умствованием, но делом и возлюбившим добродетель ради собственной ее красоты». Ковалинский со своей стороны задавал много вопросов, касающихся неоднозначных пунктов в учеI гии Сковороды, и Сковорода давал ему объяснения. Так в серьезных философских и богословских беседах два старинных друга провели около трех недель.
XII. СМЕРТЬ
Это было последнее свидание. Насытившись беседой с другом, Сковорода стал проситься на Украину.
«Старость, осеннее время, беспрерывная мокрая погода умножили расстройку в здоровье Сковороды, усилили кашель и расслабление... Друг его упрашивал остаться у него, зиму провести и век свой окончить со временем у него в доме. Он сказал, что дух его велит ему ехать, и друг отправил его немедленно».
Ковалинский хотел дать ему чтонибудь в дорогу.
«...Может быть, в пути болезнь усилится и заставит где остановиться, то нужно будет заплатить...— Ах, друг мой, — сказал Сковорода, — неужели я не приобрел еще доверия к Богу, что Промысел Его верно печется о нас и даст все потребное во благовременность».
И вместо того, чтобы брать от друга своего «приношение», сам, обнимая его, оставил ему завет: «Может быть, больше я уже не увижу тебя! Прости! Помни всегда во всех приключениях твоих в жизни то, что мы часто говорили: «Свет и тьма, добро и зло, вечность и время»«. Это было 26го августа 1794 г., а 29го октября он скончался.
О смерти Сковорода давно уже думал и успел к ней внутренне приготовиться. Уже несколько лет его угнетали болезни. Но его бодрый дух торжествовал над телесными немощами и спокойно ждал своего исхода.
В 1792 году он пишет священнику Правицкому: «О, Боже! Ей! мне давно скучно, что с вами не беседую. А еще в сию зиму или весну не совлеку моего телесного бренного линовища потщусь видеть вас и насладиться беседою во Христе, иже мя весь и аз Его. Ныне уже голубиными любви крилами вас посещаю. Прости Любезный, что на твое и на твоего чада письмо не ответствовал. Сердце воистину желает; но старость и леность есть студено кровна. Пишу ведь к вам: обаче болен. Благословен Бог мой! Егда немоществую, тогда силен семь с Павлом. Болезнь моя есть старость, ток кровный и огневица: не столь из невоздержные, сколько из несродныя пищи. Шуия часть моя угрызает мя: а часть благая, во боках дому моего, Сарра моя, поглаждает. О discors concordia rerum!». Но эта concordia не без борьбы далась самому Сковороде, и в чем именно она состоит, он высказал в последнем свидании Ковалинскому. «Иногда разговор его с другом касался смерти. Страх смерти, — говорил он, — всего сильнее нападает на человека в старости его. Потребно благовременно приготовить себя вооружением противврага сего не умствованиями — они суть недействительны, — но мирным расположением воли своей к воле Творца. Такой душевный мир приуготовляется издали, тихо в тайне сердца растет и усиливается чувствием сделанного добра по способностям и отношениям бытия нашего, к кругу занимаемому нами. Сие чувствие есть венец жизни и дверь бессмертия; впрочем преходит образ мира сего и яко соние восстающего уничтожается».