«...было запрещено сочинение П. Острогорского, хранящееся в Отделе рукописей и редкой книги, изданное в Петербурге в 1790 году: «Феатр чрезвычайных происшествий». Книга состоит из пятнадцати отдельных рассказов, излагающих самые разнообразные приключения, куда включены эпизоды из жизни распутных монахов и священников. Книга эта была очень быстро распространена, и в XVIII веке она уже считалась большой редкостью»6.

Год 1790-ый, год появления в свет великой книги Радищева, был грозным годом для литературы. Неудивительно, что когда вышли первые, еще «подносные» экземпляры «Феарта», то сведущие люди, посмотрев книгу, предупредили автора, что ничего хорошего для него от этого сочинения получиться не может. Перепуганный Острогорский снял свою фамилию и посвящение с напечатанного тиража. Книгу быстро расхватали, и на долю цензуры, арестовавшей ее, осталось не так много экземпляров.

По-видимому, уже через три года (в 1793), ситуация несколько изменилась, и Острогорский (а может его издатели) сумели выпустить второе издание, буквально повторяющее первое. Ни имени автора, ни каких-либо посвящений в книге второго издания тоже не было. Очевидно, Острогорский навсегда распростился с литературой и предпочел карьеру педагога. Никаких других книг, подписанных его именем, я уже нигде не нашел.

Зато мне удалось разыскать его книгу, вышедшую раньше «Феатра чрезвычайных происшествий». Она называется «Анегдоты или достопамятнейшие исторические сокровенные деяния Оттоманского двора. Сочинены членами парижской академии наук».

Вышла книга «Во граде святого Петра» в 1787 году «на иждивении трудившегося в преложении». В книге такое же пышнословное «посвящение», на этот раз — графу А. С. Строганову. Подписано оно инициалом «П... О...»7

По слогу и характеру книги видно, что это тот же Павел Острогорский. Книга как-то проскочила мимо библиографов, зарегистрировавших ее, как «перевод неизвестного автора».

Содержание книги ничем не отличается от ряда других таких ясе книг с описаниями «тайн оттоманского двора», но в предисловии переводчика мое внимание остановила следующая сентенция:

«Государство, управляемое властью, порабощенную страстям, не может иметь постоянного спокойствия. Государь, удовлетворяя собственным страстям, не радит о выгодах подданных. Часто без нужды общественной возбуждаются войны, сопровождаемые пагубными следствиями для народа; а иногда междуусобное возмущение, отвергающее скипетр правления, возгорается».

Хотя это и было сказано по адресу Оттоманской империи, но легко могло быть отнесено к Екатерине П. Тут намеки и на обилие ее «собственных страстей», и на «войны, сопровождаемые пагубными следствиями для народа», и на «междуусобное возмущение, отвергающее скипетр правления», весьма похожее на только что с трудом подавленное ею крестьянское восстание.

Хотел этого Павел Острогорский или не хотел, но сентенция эта для своих лет прозвучала более чем смело.

Недаром и эта книга тоже сейчас мало известна. Издание осталось незаконченным, и вряд ли судьба его была благополучной. Напуганный грозой, разразившейся над головой автора «Путешествия из Петербурга в Москву», П. П. Острогорский раз и навсегда бросил свои литературные упражнения.

Я рад, что попытался вырвать из забвения его имя. Мне кажется, оно стоит этого.

«ДОН ПЕДРО ПРОКОДУРАНТЕ»

В сборнике «Советская библиография», выпуск 1 (18) 1940 года, напечатана статья Ю. Масанова «Литературные мистификации». В этой статье термин «литературная мистификация» определяется так: «Это литературные произведения, приписываемые действительными авторами другим реально существующим лицам — писателям или поэтам, фактически не принимавшим никакого участия в данном сочинении, непричастным к его созданию и авторству»1. Далее автор правильно утверждает, что «по самому факту своего возникновения и развития — литературная мистификация есть средство литературной полемики, общественно-политической сатиры и противоцензурной маскировки».

Среди многих примеров литературных мистификаций советскому читателю наиболее знакома книга, напечатанная издательством «Academia» в 1933 году,— «Письма и записки» Оммер де Гелль, француженки, в свое время, действительно, реально существовавшей и якобы встречавшейся с Лермонтовым.

Однако Оммер де Гелль никогда в жизни не писала никаких «Записок» и не имела никакого отношения к Лермонтову. Как было установлено Н. О. Лернером, автором этих записок является П. П. Вяземский, сын поэта Петра Вяземского, друга Пушкина. Даже факсимиле, приложенное к книге под видом подлинного автографа Оммер де Гелль, написано собственноручно автором этой мистификации2.

Сами по себе «Записки» сделаны настолько искусно, так ловко использованы факты из жизни Лермонтова и самой Оммер де Гелль, что все они долго входили в биографию великого поэта и в романы, ему посвященные.

«Записки» Оммер де Гелль были переведены и на французский язык и изданы во Франции.

Вспоминается другая литературная мистификация — значительно ранее изданная, чрезвычайно редкая, но хорошо известная литературоведам книга. Называется она: «Дон Педро Прокодуранте, или Наказанный бездельник. Комедия, сочинения Кальдерона де ла Барка, с гишпанского на российский язык переведена в Нижнем Новгороде».

Книга без имени переводчика напечатана в Москве в 1794 году и в свое время вызвала не мало шума3.

Знатоки творений знаменитого испанского драматурга Кальдерона напрасно стали бы искать у него подлинник указанного выше перевода. Они не найдут у него и произведения, похожего на «Дон Педро Прокодуранте», которое могло бы послужить хотя бы канвой для вольной переделки.

Чтобы объяснить появление на свет этой удивительной подделки под Кальдерона, вышедшей, как мы увидим ниже, в одном и том же году в двух изданиях, нам придется углубиться в весьма далекие времена.

«В старину живали деды веселей своих внучат» — так, кажется, поется в «Аскольдовой могиле>. Многие «деды» жили, конечно, в свое время чрезвычайно весело, но далеко не каждому из таких «дедов» их внукам, правнукам и праправнукам стоит завидовать. Это, разумеется, в тех случаях, когда сами эти внуки и праправнуки порядочные люди, а не такие же стяжатели и воры, каким был, например, здравствовавший в те далекие годы некий П. Н. Прокудин, занимавший в городе Нижнем Новгороде, ныне Горьком, должность директора экономии — должность не столь крупную, сколь выгодную. Вверенные его «заботам» государственные крестьяне обирались им до нитки. Государственные доходы от солеварниц, государственные поборы с знаменитой нижегородской ярмарки, доверенные его попечениям,— все служило предметом бессовестного обогащения несусветного взяточника и плута Прокудина. Не было меры подлости в аферах этого «эконом-директора». Беззастенчиво расхищалась государственная казна, еще более беззастенчиво обирались люди.

Шутя со своими приятелями, он сам любовно называл себя «шельмой». Шельмой он и был в самом деле. Прокудин, что называется, кормил и поил весь чиновный мир губернии, сам широко давал взятки людям, от которых зависел. Даже собственную красавицу-жену он, при случае, не прочь был подтасовать для услуг лицам из высшего начальства, смотревшим за это сквозь пальцы на его беззакония.

Что это было за «высшее начальство» — можно себе легко представить! Вспоминаются слова гоголевского Собакевича, говорившего Чичикову: «Один там только и есть порядочный человек— прокурор, да и тот, если сказать правду, свинья...»

Современник Прокудина князь И. М. Долгоруков в своих «Записках» рассказывает о Прокудине: «Жена за ним была дворянка, простая, но прекраснейшая женщина всего Низового края. Он давал ей полную волю и не ревновал ни к кому, держал открытый и прихотливый стол, кормил то на серебре, то на фарфоре, принимал толпы гостей во всякое время дня, имел к умножению соблазна домовую церковь, в которой из одной роскоши и тщеславия пели обедню на придворный манер и в то же время его собственные певчие с большим искусством. Поп и дьячок одевались в бархат, фимиам курился, а свечи горели в серебряных утварах. Дом его во всех смыслах был в той стороне образчик светского великолепия в столицах. Владея подгородной деревней, он в ней имел и предлагал разные сельские увеселения. Там выстроен был Эрмитаж, в котором он потчевал знатнейших городских чинов за подъемными приборами на машинах. Все его презирали как вора примеченного, и все, однако, к нему езжали»4.