Черчилль без труда разгадал в полушутливом, казалось бы, тоне Эйзенхауэра скрытую просьбу.

– Я полагаю, – сказал англичанин, – Сталин сообщит мне, если я спрошу его. Попытаться мне? – Огладив свою мясистую щеку и лукаво глянув на генерала, Черчилль добавил: – Разумеется, я это сделаю деликатно, без лобовых приемов.

Эйзенхауэр одарил его одной из самых обаятельных своих улыбок, которых у него был богатый выбор.

В тот же день через всю Европу в Москву полетело:

…Я только что вернулся, посетив по отдельности штаб генерала Эйзенхауэра и штаб фельдмаршала Монтгомери. Битва в Бельгии носит весьма тяжелый характер, но считают, что мы являемся хозяевами положения. Отвлекающее наступление, которое немцы предпринимают в Эльзасе, также причиняет трудности в отношениях с французами и имеет тенденцию сковать американские силы. Я по-прежнему остаюсь при том мнении, что численность и вооружение союзных армий, включая военно-воздушные силы, заставят фон Рундштедта пожалеть о своей смелой и хорошо организованной попытке расколоть наш фронт… Я отвечаю взаимностью на Ваши сердечные пожелания к Новому году».

К вечеру этого дня немецкие части вошли в Винген и Хагенау. Двинулись они также с Кольмарского плацдарма. Они легко преодолевали слабые инженерные сооружения американцев, у которых всюду почему-то фатально не хватало надолб, противотанковых мин, проволочных спиралей Бруно, даже мешков для земли.

Между тем из Москвы не было ответа, и на следующий день Черчилль решил отправить второе послание в Москву и на этот раз откровенно, без обиняков обрисовать тяжелое положение на Западном фронте. Черчилль набрасывал свое послание в присутствии Эйзенхауэра, изредка спрашивая его совета. Вверху бланка уже заранее было отпечатано, как и на предыдущем послании:

Черчилль писал своим энергичным почерком: «На Западе идут тяжелые бои…»

– Очень тяжелые, – добавил Эйзенхауэр.

«…очень тяжелые бои, и в любое время от Верховного Командования могут потребоваться большие решения. Приходится защищать очень широкий фронт…»

Эйзенхауэр остановил его:

– Вы могли бы связать это с началом войны Гитлера с Россией. Эта аналогия тут уместна.

– Стоит ли? – усомнился Черчилль. – Воспоминания о поражениях не принадлежат к числу самых отрадных.

Эйзенхауэр настаивал:

– Просто для соблюдения равновесия.

– Ну что ж, – не очень охотно согласился Черчилль и вставил:

«Вы сами знаете по Вашему собственному опыту, насколько тревожным является положение, когда приходится защищать очень широкий фронт…»

Черчилль вопросительно посмотрел на Эйзенхауэра.

– Это хорошо, – одобрил Эйзенхауэр, – тон верный.

– Да, но все-таки в России было несколько иное положение, – возразил Черчилль и приписал:

«…после временной потери инициативы».

– Теперь, генерал, – продолжал Черчилль, – я прямо упомяну вас. «Генералу Эйзенхауэру очень желательно…»

Эйзенхауэр добавил:

– Тогда уж вставьте и «необходимо».

«…желательно и необходимо, – писал Черчилль, -

знать в общих чертах, что Вы предполагаете делать, так как это, конечно, отразится на всех его и наших важнейших решениях…»

Черчилль прервал письмо:

– Где сейчас Теддер?

– В Каире.

«Согласно полученному сообщению, – продолжал писать Черчилль, – наш эмиссар главный маршал авиации Теддер вчера вечером находился в Каире, будучи связанным погодой. Его поездка сильно затянулась не по Вашей вине…»

– Я это не совсем понимаю, – сказал Эйзенхауэр.

– Я тоже, – нетерпеливо сказал Черчилль, – но это хорошо звучит.

И продолжал, склонившись над бумагой:

«…Если он еще не прибыл к Вам, я буду благодарен, если Вы сможете сообщить мне, можем ли мы рассчитывать на крупное русское наступление на фронте Вислы…»

– Но почему обязательно Вислы?

– Потому что они собираются брать Варшаву. А впрочем, можно шире поставить вопрос.

И Черчилль добавил:

«…или где-нибудь в другом месте в течение января и з любые другие моменты, о которых Вы, возможно, пожелаете упомянуть…»

Черчилль откинулся на спинку кресла с удовлетворенным видом.

– Он ответит? – спросил Эйзенхауэр. – Ведь он очень подозрителен.

– Я вам признаюсь, Эйзенхауэр, с тех пор как я соединил в своем лице премьер-министра, первого лорда казначейства и министра обороны, я тоже фактически диктатор Англии и я тоже стал подозрителен, как дядя Джо.

– Что ж, – задумчиво сказал Эйзенхауэр, – это естественно. Сталин вправе опасаться, что эти сведения как-нибудь просочатся к противнику.

– Совершенно верно. Поэтому мы добавим: «…Я никому не буду передавать этой весьма секретной информации, за исключением фельдмаршала Брука…»

– Не понимаю, при чем тут сэр Алан, – сказал Эйзенхауэр недовольно.

– Если вы возражаете против Алана Брука, я отказываюсь посылать эту телеграмму. Начальник английского генерального штаба должен иметь эту информацию.

Эйзенхауэр промолчал. Черчилль сердито хмыкнул и продолжал:

«…фельдмаршала Брука и генерала Эйзенхауэра, причем лишь при условии сохранения ее в строжайшей тайне…»

Эйзенхауэр взял телеграмму.

– Я сам отнесу ее шифровальщику.

– Подождите, – сказал Черчилль, – положение слишком серьезно. Достаточно ли это явствует из нашего послания?

Эйзенхауэр молчал. Потом он сказал:

– Мне не хотелось бы изображать наше положение слишком уж…

Он замялся. Черчилль подхватил:

– Катастрофичным? Мы не будем прибегать к этому паническому слову, хотя, может быть, оно… Мы скажем иначе, но достаточно выразительно.

Черчилль взял листок из рук генерала и приписал в конце:

«…Я считаю дело срочным».

Он снова откинулся на спинку кресла, утомленно прикрыл глаза рукой и сказал:

– Теперь будем ждать.

Ждать пришлось недолго. Наутро летчик принес в Шеллбёрст пакет, который ему три часа назад вручили в советском посольстве в Лондоне, где московские послания расшифровывались и переводились на английский язык: