— Он — журналист, — сказал Клиффорд, очень мудро теперь не именуя его «карликом», — а это профессиональная черта журналистов — любить голые высушенные факты. Ты несчастна с ним.
— Да, — согласилась Хелен и удивилась, что сказала это.
— Тогда зачем же ты живешь с ним?
— Из-за Эдварда. Потому что, если я оставлю Саймона, что-то ужасное может случиться с Эдвардом.
Это был ее постоянный страх — и ее суеверие. Он понял и это.
— Нет, не случится, — сказал он. — Нелл погибла из-за меня; ты не виновна. И Саймон поведет себя при разводе лучше, чем я: это в его характере.
— Это правда, — сказала она и заставила себя улыбнуться. Она покачала головой, словно желая освободиться от навязчивого звука, от какого-то призрака.
— Боже мой, — проговорила она, — ты так оживил меня! Жизнь вливается в меня, я это чувствую. Что мне делать?
— Возвращаться домой со мной, — сказал он.
И, конечно, так она и сделала, полностью забыв об Артуре, а может быть, и не полностью, просто совершенно не думая.
Эта ночь для Нелл
В тот вечер, когда судьбы Клиффорда и Хелен вновь соединились, по крайней мере, с обещанием счастья, мир судьбы Нелл был вновь перевернут.
Пока Хелен тыкала вилкой в свой мусс из лосося, а Клиффорд ел бараньи котлетки, в центре для беспризорных детей «Ист-лэйк» обсуждали участь группы детей, среди которых была и Нелл.
Нелл тем временем понемногу начала оправляться после шока, связанного с еще одной потерей дома и родных; она стала забывать ужасные картины смерти и разрушения, которым была свидетельницей; слава Богу, начала нормально говорить, и не по-французски, а по-английски, хотя все еще страдала частичной амнезией.
Она делила спальню в приюте с пятью другими девочками: Синди, Карен, Роуз, Бекки и Джоан. У них были твердые матрасы (и полезно для здоровья, и дешево) и не хватало на всех одеял, поскольку то, что шло на содержание детей из Центра, частично оседало в карманах содержателей приюта. Роуз и Бекки ночью мочились в постель, и каждое утро девочек с руганью поднимали и заставляли стирать простыни. Синди заикалась и путалась в словах; иногда она говорила «доброй ночи», когда следовало сказать «доброе утро», и ее за это ставили прямо в мусорную корзину, чтобы все над ней смеялись, и ей было бы стыдно. Карен и Джоан обе считались невменяемыми, хотя им было всего по семь лет. Они действительно бывали буйными, и могли стучать кулаками в дверь и рвать одеяла, а также ударить одна другую в живот безо всякой на то причины. Нелл старалась быть тихой, послушной и улыбаться побольше. Ей очень нравилась Роуз, и они были друзьями. Нелл переживала за подругу и старалась сделать как-нибудь так, чтобы Роуз не мочила постель; она брала себе апельсиновый сок, что давали им перед сном (конечно, не настоящий дорогой сок, а желтоватый суррогат), и это помогало Роуз.
В свои юные годы Нелл уже понимала, что ни один человек не бывает плох и зол сам по себе: просто эти злые люди глупы и очень любят деньги. У нее было глубокое ощущение самоценности: иначе отчего бы ее мать и отец боролись друг с другом за нее, каждый пытаясь присвоить себе; иначе отчего бы Отто и Синтия склонялись над ее детской кроваткой и улыбались; иначе отчего бы Милорд и Миледи де Труа видели в ней источник счастья и юности, и надежды — такое не забывается легко. Это все вспоминается порой слабо и смутно, но вживается накрепко в подсознание. Нелл очень правильно сообразила в новых обстоятельствах, что ее не понимают, а потому недооценивают; но она ни в коем случае не понимала это так, что она ничего не стоит. И поэтому она выжила.
Она склоняла голову под ударами судьбы, но ее взгляд остался чист, а сознание ясно. Она знала, что не будет жить здесь вечно, и решила выпутываться из ситуации сама, а тем временем извлечь из нее лучшее, что можно было. Она могла плакать ночью в подушку — тихо, иначе ее могли услышать и дать пощечину за «неблагодарность», но утром она вставала радостная и улыбающаяся, думая об уроках, о таблицах, которые предстояло выучить, и о том, сколько строчек нужно написать, и еще о том, что нужно помочь Карен, и поиграть с Роуз, и избежать как-нибудь стерегущих опухших глаз Аннабель Ли, содержательницы приюта.
Аннабель Ли и Хорейс, ее муж, оба были заядлыми курильщиками. Сигаретный дым всегда плохо действовал на Нелл, и она пыталась держаться от них как можно дальше. Мы-то знаем, что эта реакция у нее была от ассоциаций с Эриком Блоттоном, но Нелл не помнила его, да и не приходилось ей объяснять что-либо. Но миссис и мистер Ли не понимали ее реакции и были обижены. Их серые лица и тяжелый кашель воспринимались ими как нечто само собой разумеющееся.
— Она отворачивается, когда к ней подходят, — сообщила Аннабель на совещании. — Я не думаю, что приемные родители пожелают терпеть такое поведение. Вряд ли Центр сочтет желательным, чтобы Эллен Рут возвращали из семьи обратно.
Эллен Рут! Да, мой читатель, именно под этим именем живет теперь маленькая Эллеанор Уэксфорд. Ведь надо же было ее как-то назвать, этого ребенка из ниоткуда. Вспомните, при каких обстоятельствах она была найдена на шоссе Рут Насьональ: говорящей несколько путаных слов по-английски, стоящей буквально на краю гибели десятка людей и адского пламени. Она шептала имя, схожее с «Эллен», вновь и вновь; но то было имя «Хелен», а те, кто расслышал его, подумали, что девочку так и зовут.
На самом-то деле она вспомнила имя матери, смутно к ней пришедшее; причем произносила его с французским акцентом, хотя французский после катастрофы на дороге выветрился у нее из головы. Итак, «Хелен», произнесенное на французский манер «Хелен», стало Эллен. А фамилия произошла от французского слова, обозначающего дорогу, шоссе: «рут». Аннабель Ли очень гордилась своим умом: это она придумала фамилию.
Аннабель была тайной пьяницей, но никто не знал об этом. Не знал даже ее муж Хорейс, и уж, конечно, не знали представители социальной власти, что нанимали пару в качестве содержателей. К Эллен Рут она не питала никакой симпатии: простая и всю жизнь тяжело работавшая женщина, она не любила изнеженных, с тонкими ручками-ножками, хорошеньких на вид девочек; да они и оказывались у нее в приюте нечасто.
В Центре для беспризорных детей свирепствовала упорная эпидемия педикулеза, а попросту — вшей; поэтому, было ли что-то обнаружено в голове у Эллен Рут, или просто из профилактики, голову ее обрили. К другим девочкам не подошли с такой суровостью — но, может быть, их волосы поддавались расчесыванию и мылись шампунем без проблем. Вспомните, ведь волосы Хелен были такими густыми и волнистыми, а также блестящими, красивыми — и, возможно, особо раздражали Аннабель, когда их нужно было расчесывать.
Кто-то из представителей властей в Отделе Перемещения заметил, что ребенок находится в приюте слишком долгое время: уже почти год. За это время обычно детей либо отдавали на усыновление, либо помещали в специальные школы. Конечно, ребенку пора было обрести нечто вроде семьи. Центр не планировался как постоянная резиденция для потерянных детей — потерянных либо волею судьбы, либо по собственной воле — и рассматривался как временное пристанище.
— Но куда вы собираетесь перевести Эллен Рут? — поднял голос Хорейс. — Она ведь умственно отсталый ребенок, не поддается обучению. (И это наша Нелл!) — Это везде записано в ее документах. Единственное место, которое для нее предназначено, — это Данвуди, но вы вряд ли согласитесь, чтобы она поехала туда.
Данвуди был интернат для буйно-помешанных детей, а Нелл, хотя продолжала показывать в тестах свою отсталость, была всегда спокойна, умела себя обслуживать и хорошо ладила с девочками.
— Я не знаю, что с ней делать, — продолжала Аннабель. — Как только я пытаюсь причесать ее, она убегает.
Именно так Нелл и поступала — из боязни, что волосы опять сбреют, но Аннабель это в голову не приходило, или она просто не допускала такого предположения.