А не ведали она и Эртемиза главного: того, что во Флоренцию по каким-то своим делам недавно прибыл из Рима художник Аугусто Тацци.
Глава десятая Бег с завязанными глазами
Нынешним утром, подернутым морозцем поторопившейся зимы, пристав да Виенна входил в свой кабинет в приподнятом настроении, предвкушая, как сядет за стол, сделает большой глоток горячего питья с имбирем и займется бумагами. День должен был оказаться спокойным и в кои-то веки без беготни или поездок. И в целом его надежды оправдались, поскольку выходить из Барджелло ему не пришлось до самого вечера, но, как уже на следующий день он рассказывал Бернарди, встретившись с ним недалеко от площади перед базиликой Сантиссима-Аннунциата, неприятные известия все же его настигли.
— В День Всех Святых Биажио снова устроил нам сюрприз, — как бы между прочим поделился он, еще не зная, как отзовется приятель на эту новость.
Несмотря на его опасения, Шеффре и бровью не повел:
— И что ж на этот раз?
— Как вчера рассказал мне коллега, на этот раз он отметился в Ливорно.
— Расширяет ареал обитания? — усмехнулся музыкант.
— Как вы сказали? — фраза Бернарди изрядно повеселила Никколо. Посмеявшись, он кивнул: — Да, видимо, так и есть. И еще импровизирует виртуознее, чем вы на своей скрипке…
Бедняга композитор болезненно скривился:
— Не напоминайте мне о скрипке, Никколо, прошу вас! Я готов простить ему всё, даже полтора месяца в ваших гостеприимных чертогах правосудия, но не рассохшуюся Бертолотти[43], с которой у нас была взаимная любовь более двадцати лет!
— Что ж, у вас будет возможность заставить его платить по счетам, поскольку мое начальство считает, что полиция взяла след.
— Да что вы? — Шеффре насмешливо покосился на него, не ускоряя прогулочного шага. Кругом царила предрождественская суета, какие-то дети оживленно шныряли под ногами, радуясь свежему, еще не растаявшему снежку. Многие из них, пробегая мимо, здоровались с кантором и поздравляли с наступающим праздником. — Хотелось бы надеяться, на сей раз он не окажется учителем изящной словесности Фиоренцы или садовником доньи Беатриче…
— И даже не вашим слугой Стефано, — со смехом подхватил пристав.
— Ваши бы речи да Богу в уши.
— Ну, будет вам иронизировать, друг мой! Оставим учителей и обслугу в покое. Думаю, на этот раз мои коллеги не совершат такой же чудовищной ошибки, как с вами. Шепчущий снова сменил тактику: теперь он уже сознательно упустил свидетеля. Точнее — он просто стащил нападавшего с этого свидетеля. А потом, как водится, снес насильнику голову. Свидетель, вернее, свидетельница сбежала оттуда так, будто за нею гнались все черти преисподней, и ее в ту ночь видели и слышали пробегающей мимо многие рабочие в порту. Девчонку больше никто не встречал, пока делом не занялась полиция. А вот Биажио изменил своим привычкам. Зная, что из-за этого переполоха труп найдут быстрее обычного, он привязал к нему мешки с песком и скинул где-то в бухте — и тело, между прочим, так и не выловили, просто обнаружили кое-какие вещи из его карманов, которые, вероятно, через определенное время всплыли и были прибиты к берегу волной…
Да Виенна так и видел эту картину. Действия дерзкого преступника становились для него все понятнее и отчетливее. Это в точности как при игре в primero[44]: когда ты участвуешь в ней сам, действия других игроков анализировать труднее, чем если сбросил руку и следишь за столом со стороны. Иногда, смешно признаться, Биажио даже снился ему — настолько хорошо пристав воображал себе его внешность, вот только во сне он говорил громким раскатистым голосом, как один уборщик в Барджелло, которого синьор Кваттрочи за это прозвал Томмазо-Бельканто.
По тем показаниям, что дала в полиции с огромными хлопотами найденная молоденькая девушка-посудомойка из Ливорно, следовало: без малого два месяца назад, в ночь с 31 октября на 1 ноября 1618 года, хозяин трактира задержал ее работой, и домой она отправилась далеко за полночь, когда в порт уже прибыла и разгрузилась фелука из Испании. Девчонка всегда ходила этой дорогой, но ни разу ее не подстерегала опасность, ведь крикни погромче — и сюда сбегутся грузчики, а то и услышат в самом трактире.
Но нападавший понимал это не хуже нее, а оттого, загребая свою жертву одной рукой, ладонью другой он сжал ей рот и затащил в открытый сарай, где, швырнув на связки канатов, стал насиловать. Поскольку прежде она была девицей, от боли в ее голове все помутилось, и уже не был страшен приставленный к горлу нож, не чувствовалась вонь гнилых зубов громилы, осталась только боль. И вдруг все прекратилось. Она не сразу сообразила, что это просто кто-то сдернул с нее выродка, а потом затеял потасовку. Ей удалось рассмотреть своего спасителя при свете маяка: он был и ниже, и тоньше громилы, и она, кажется, даже видела его прежде — мельком — среди частых посетителей трактира Дюранта Кирино. Несмотря на маловыгодную для него расстановку сил, парень не терялся и брал остервенелым напором, а если и был сбит с ног ударом пудового кулака, тут же снова оказывался на ногах. Девчонку разобрала злость, и, утерев окровавленные ляжки подолом, она со всей дури хватила насильника обломком весла по затылку, да так, что от неожиданности отшатнулся в сторону даже ее спаситель. Свалить громилу это не смогло, но с толку сбило. Рыча, тот кинулся было к ней, но тогда Биажио выхватил из-за спины меч или саблю — она так и не разглядела — и быстрым точным движением лишил выродка головы. Кровь брызнула во все стороны, фонтаном ударив ей в лицо. Посудомойка заверещала и бросилась бежать, не разбирая дороги, и до середины декабря скрывалась у дальних родственников в Каламброне, где ее и нашли дознаватели после того, как обнаружили на одном из складов отрубленную голову надругавшегося над нею негодяя. Биажио не удосужился даже затолкать ее в мешок, а бросил в выгребную яму для рыбных очисток. Назвать убитого полезным членом общества не смог бы даже самый принципиальный дознаватель, однако его делом вплотную занялись именно из-за связи с Шепчущим палачом.
— Он доброе дело сделал, Биажио-то! — твердила девчонка. — Если бы не он, тот бы меня потом прирезал и сбросил с мола, да и все.
По описанию хозяина трактира и некоторых постояльцев полицейские узнали приметы неуловимого убийцы. Было ему лет двадцать пять — тридцать, одевался он всегда одним и тем же образом, во все черное, не особо приметное, если не считать испанскую шляпу да спрятанный в ножны за спиной странный меч, с которым он иногда появлялся на люди. Носил Биажио длинные, почти до лопаток, волосы и — время от времени — небольшую бородку, за которой не особенно-то тщательно ухаживал. Шляпу, поля которой бросали на его лоб, глаза и щеки глухую тень, он не снимал никогда и нигде, однако по рукам угадывался примерный возраст и род занятий: было трудно предположить в нем белоручку, хотя по форме кистей и самому телосложению назвать его плебеем не повернулся бы язык. Может, и не маркиз, но и не мясник. Хотя почему бы и не маркиз — кто их, чудаков-аристократов, разберет, как они проводят свой дворянский досуг. Может, скучно ему стало со своей маркизой, он и отправился на поиски острых ощущений в свободное от служебных обязанностей время.
— У него частенько пальцы бывают чем-то перемазаны, — показал один из ливорнийских знакомцев Шепчущего, Фабио, тщедушный мужичок со шныряющими глазками. — Вынет руки из перчатки, а там, значит, то ли краска, то ли угольная пыль, то ли чернила аж в кожу въелись. Как будто нарочно выпачкал…
Прочая, еще более суеверная публика, возможно, и подавно поклялась бы на Писании, что от тосканского потрошителя за версту тянуло серой, если бы полицию интересовало что-то еще помимо фактов.
Верхней части лица и глаз Биажио никогда не показывал, но пристав да Виенна попеременно, так и эдак, представлял себе его портрет. То это был парень с ярко выраженными испанскими чертами — в тени шляпы скрывались широко расставленные, вчитывающиеся в тебя круглые глаза с темными веками, хмурые кустистые брови и короткий, словно подрезанный нос. А то внезапно он менял в воображении пристава обличие и становился утонченным вельможей с внимательно-веселыми голубыми очами, высоким умным лбом и очаровывающей женщин лукавой улыбкой одним лишь краешком губ. Во всяком случае, таким увидел Никколо маркиза Раймондо Антинори на картине кисти Эртемизы, таким он теперь всегда и вспоминался ему, хотя они не раз встречались в жизни, и почему-то его приметы сами собой, легко и непринужденно, накладывались на портрет загадочного убийцы.