— Да вы ж совсем нездоровы! — ужаснулась она. — Горите вся!

Та с улыбкой прикрыла глаза:

— Господи, еще никогда в жизни мне не приходилось столько говорить…

Женщины засмеялись.

— Это ничего! — Абра весело подмигнула. — Вот умей я правильно складывать слова, так меня бы и просить было не нужно! Языком трепать — это же не картинки вырисовывать! Понравился вам отвар?

Только тут Эртемиза обнаружила, что чашка ее пуста:

— Ох, я и не распробовала…

Они снова расхохотались, но смех художницы вдруг перешел в судорожные рыдания. Абра молча обняла ее за голову и, гладя по волосам, прижала к располневшей груди. Слезы хлынули из глаз обеих и лились нескончаемым потоком, пока Эртемиза не ощутила плечом мягкий толчок, а потом — настойчивый трепет внутри живота служанки. И тогда ей стало легко, свободно, будто навалившийся на нее горб несчастий и невезения чудесным образом растаял.

— Вот видите, это он вам, синьора, так хочет сказать, что все пройдет и будет хорошо, — сквозь слезы пошутила будущая мамаша. — Он всегда толкается, когда утешает. Наверно, в священники подастся, когда подрастет, не иначе.

— Как же я люблю тебя, Абра… — шепнула тогда Эртемиза.

— И я вас сильно люблю, мона Миза, — отозвалась Абра, глядя на нее сверху, шмыгая покрасневшим носом и утираясь рукавом платья. — Вы мне ровно младшая сестра. Давайте-ка укладывайтесь спать, вам выспаться нужно теперь…

Глава седьмая Carpe diem, memento mori[40]

Давно, уже очень давно он не запоминал снов и не впечатлялся ими, но от этого вскочил с колотящимся сердцем и бешеными глазами, полными запредельного ужаса, как если бы сама смерть коснулась его лба костлявой пятерней.

Во сне он бежал за нею — то за Эртемизой, то за Лучианой; женщины все время перевоплощались одна в другую, но там его это не удивляло, он звал ее и одним, и другим именем, а она исчезала в последнее мгновение за два шага от него.

Так, в погоне, они выскочили на пустырь, залитый белым светом, Гоффредо ди Бернарди и Эртемиза Ломи, уже она, целиком и полностью она. Музыкант сжал ладонями ее плечи, однако художница не оглянулась на него: все ее внимание было нацелено в мерцающее небо, смотреть в которое ему было больно. А неподалеку стояли, тихо беседуя между собой, двое мужчин одного примерно возраста, но в одеяниях разных эпох, и в одном Бернарди признал молодого Леонардо, в другом же — Микеле да Караваджо, и они наблюдали что-то в небесах. Подле них скорбной фигурой в полупрозрачной накидке на голове и со сложенными за спиной крылами обреталась недвижимая Лучиана: таким изваял скульптор ее надгробие на венецианском кладбище рядом с могилами Флидас О'Кифф и ее мужа, Дамиано ди Бернарди.

Гоффредо приставил ладонь ко лбу, сощурился и увидел в сиянии божественных облаков темную точку. То была громадная хищная птица, парившая над горами вдали, а тень ее скользила по долине. Эртемиза дрогнула в его руках.

— Нет никого более свободного, нежели пленник собственных иллюзий, — вымолвила она загадочную сентенцию, смысла которой Бернарди не понял.

Леонардо поманил их к себе, указывая перстом ввысь, на орла. Это был тайный знак посвященного. Тело Эртемизы напряглось, готовое к броску, такое желанное сейчас и такое недосягаемое. Гоффредо хотелось задержать ее, повременить, но она уже побежала к художникам, на ощупь ухватив его за руку и увлекая за собой. На сердце стало тревожно и тяжко: не надо им идти сюда, здесь начинается мир мертвых, и зов тех, кто давно уже прибыл в эти края, не сулит ничего доброго живым. Но не мог же он отпустить туда Эртемизу, как когда-то по слабости своей человечьей отпустил бедную Лучиану!

Орел парил на границе между той и этой жизнью, высматривая что-то среди расщелин горных хребтов.

Из ниоткуда, как бы не прямо из-под земли, вырвалась вдруг конная кавалькада, и скачущий во главе — человек в красно-синей мантии и странной маске-шлеме, напоминающей морду огромного волка, — нацелил свой арбалет на птицу.

— Стойте! — закричала Эртемиза, бросаясь вслед за ними. — Не смейте стрелять!

Спутники волкоглавого визгливо захихикали и рассыпались по пустырю уродливыми перекрученными корнеплодами, прорастая в землю и мгновенно выпрастывая кверху спутанные ветви — непреодолимую преграду, отделившую арбалетчика, да Винчи, Караваджо и надгробную скульптуру от них с Эртемизой. Орел дрогнул крыльями, чтобы развернуться, улететь восвояси, и тут стрела прошила его грудь. Острие наконечника вышло из спины. Беспомощно трепыхаясь и теряя перья, недавний повелитель воздуха грянулся к ногам Эртемизы. Она вскрикнула, схватилась за голову, зарыдала. Птица билась в агонии, мощный клюв ее в предсмертной горячке дробил торчавшее в груди древко, пытаясь выдернуть стрелу. Женщина упала перед ней на колени с мольбою к Бернарди снять плащ и закутать умиравшего. Неизъяснимый ужас сковал его, он потянулся, чтобы развязать тесемки, но не успел и подскочил в своей тюремной постели, взмахнув рукой в надежде отогнать чернила ночи от глаз.

— Боже… — прошептал музыкант, окончательно просыпаясь, садясь спиной к каменной стене и растирая пальцами веки.

Сон таял, явь возвращалась памятью о словах адвоката — сегодня решится судьба ди Бернарди, а обнадежить узника ему особенно нечем. Все смешивалось в мыслях Шеффре, и не столько пугали думы о самом мгновении смерти: если палач ему достанется умелый, мучений не будет — сколько бесчестье, которым окружит дурная слава его имя, сколько неоконченные дела, недосказанные слова, недопетые песни…

Рассвет принес облегчение. Кошмар начал развеиваться с первыми же лучами солнца, что проникли в маленькое оконце камеры и разлиновали бурый пол тенью от решетки.

— Требуется вода, твое чистейшество? — заглядывая через отверстие в двери, весело спросил один из стражников.

День начинался в обычной размеренности будней. Борясь с каждым намеком на холодящие душу страхи, Гоффредо смеялся и балагурил вместе с охранниками, как будто сегодня ничем не отличается от вчера. Еще накануне, до роковой фразы адвоката, он считал себя живым, а надежду — не пустым звуком. «К вам не станут применять пытки, так решили в Риме, узнав о вашем деле, — думая, что утешает, оповестил его Гуччиано Террини, высокий, чуть гнусавящий мужчина, с которым познакомил друга пристав да Виенна, представив как одного из самых лучших адвокатов Флоренции. — И это главное. Я изложил им все факты, которые мы с вами обсудили за это время, и теперь остается уповать лишь на милость и снисхождение тех, в чьи руки попала ваша судьба». Террини знал, о чем говорил. Преступники такого масштаба, как Шепчущий убийца, подвергались мерам инквизиторского дознания столь изощренным, что не всякие дотягивали до плахи и уж почти никто не всходил на эшафот в здравом уме и способным самостоятельно передвигать конечности.

Сарто и Ферруссио — исключая эти, фамилии остальных, кто был убит Шепчущим, ему не говорили ни о чем. «Что общего было между ними?» — спросил он однажды да Виенну, и пристав развел руками: «Почти ничего. Кроме того, что все они, как и вы сейчас, мой друг, в разное время находились под следствием, отчего мы о них и знаем довольно хорошо». В числе обвинений, от которых счастливо отделались будущие жертвы Биажио, значились изнасилования подростков и совсем молодых женщин, иногда сопровождаемые побоями. Альфредо Сарто — тому и подавно вменяли в вину только домогательства и нападения на молоденьких девушек, а позже почему-то освободили, не иначе как благодаря хлопотам и связям супруги. Странная мысль-сомнение — а не может ли Шепчущий палач и в самом деле быть женщиной, с которой когда-то обошлись подобным образом, — быстро улетучилась: ди Бернарди был уверен, категорически уверен, что видел тогда мужчину и говорил с мужчиной, поскольку шепот не маскирует принадлежность человека к одному из полов, это глубокое заблуждение следственных органов, допустивших подобную версию. Тембр шепота прекрасно различим, как если бы человек говорил в полную силу связок, во всяком случае, для чуткого уха, а жаловаться на свой слух Шеффре не мог. Не женщина и даже не кастрат с измененным голосом пришел им с Пьерантонио на помощь в подворотне близ трактира Пьяччо, а полноценный мужчина, который шептал в связи с какой-то загадочной прихотью.