— Откуда он, кто он?

Эти вопросы были весьма странны, поэтому пристав не сразу понял, к чему он клонит.

— Он… насколько мне известно, венецианец, холост, а сюда приехал около тринадцати лет назад и стал работать сначала в Приюте Невинных, а впоследствии давать и частные уроки вокала… Судя по манере держаться, из дворянского сословья, к тому же превосходно образован…

Он хотел добавить о почти болезненной наклонности кантора оказывать поддержку едва ли не всем и каждому, кто в том нуждался, но вовремя смолк: начальник мог отнестись с подозрением к человеку, которого счел бы «чересчур добреньким», это слишком не вязалось с картиной его мира и с теми подробностями изнанки социума, с коими приходилось сталкиваться по долгу службы ежедневно.

— Любопытно. Да, любопытно. Тем более любопытно, что в его жилах явственно присутствует кровь бриттов, да и само по себе имя… А он никогда не рассказывал вам, ради чего покинул свою распрекрасную Венецию и прибыл в наши мрачные края?

Кваттрочи никогда не скрывал, что недолюбливает венецианцев с их независимым нравом, любовью к роскоши и веселью, а уж об иностранцах с островов за Ла-Маншем тем более не шло и речи.

— Нет, и я не выспрашивал. Мне кажется, эта тема угнетает его.

— Это говорит полицейский пристав!

— Но к нему я никогда не подходил с позиций полицейского. Более того — могу поручиться за честность этого человека. В точности как все флорентийцы, когда-либо имевшие удовольствие с ним пообщаться.

Начальник долго, испытующе смотрел на него, а потом помахал рукой, отправляя восвояси. Очень озабоченный содержанием этого разговора, да Виенна покинул кабинет. По должности ни Селестино, ни да Виенне, ни другим приставам Барджелло не вменялось в прямую обязанность непосредственно расследовать преступления, совершаемые на подотчетных им территориях, и чаще всего они только контролировали, как приводятся в исполнение указы, принятые выше, и не более того. Однако бывали случаи, когда Кваттрочи считал нужным осведомлять всех своих подчиненных о тонкостях того или иного дела, исходя из предпосылки, что одна голова хорошо, а несколько — лучше. «Само собой, когда это не головы в мешках из-под фасоли», — любил он острить последнее время, если пребывал в благостном расположении духа.

Пожалуй, когда Шеффре вернется из своего Ареццо, да Виенне нужно будет задать ему пару вопросов…

За неделю до этих событий в Палаццо Медичи сыграли концерт, повелением герцогини Кристины приуроченный к шестилетию одного из наследников Козимо II.

Непременно приглашенные на премьеру Джованни Синьорини с женой Франческой Каччини были заинтригованы той таинственностью, которой была обставлена подготовка этой небольшой оперы, поскольку даже они, музыканты, да еще и столь близкие ко двору Медичи, не слышали об этом ничего вплоть до последних чисел июня. Узнать удалось лишь о составе — во всех ролях спектакля будут заняты юные хористы, воспитанники Приюта Невинных. И еще: несмотря на некоторую камерность будущего представления, зрителями его станут весьма выдающиеся персоны города. Более же всего Франческу поразило, что авторство оперы не указывалось по желанию самого композитора — ареттинского знакомого кантора Шеффре, который, выступая от его имени, перед самым началом попросил прощения у зрителей за эту анонимность и за скромность декораций. По большому счету, это был подарок к детскому торжеству от детей Приюта, а герцоги Медичи обожали подобные постановки, видя в них своего рода «аванс» для общества той Тосканы, какой ей надлежит сделаться лет через десять-пятнадцать руками, умами и голосами нынешних отроков. Однако Франческа, также немало работавшая с юными певцами, прекрасно знала, как сложно создавать спектакли именно для детей — это нужно было и самому обладать изрядной долей ребячества, помня себя в возрасте учеников.

С декорациями выкрутились просто и изящно: кулисы были просто задрапированы разноцветными тканями, которые легко менялись в зависимости от сцены пьесы. Это привело герцогиню Марию Магдалену в полный восторг и вызвало снисходительную, но в то же время одобряющую улыбку герцогини-матери.

Воспитанник синьоры Мариано, Дженнаро, по свидетельству костюмера, увидев хитон, который ему предстояло надеть в роли Медузы, наотрез отказался даже от примерки. Тонкая белая ткань скреплялась на одном плече, оставляя полностью обнаженным второе и полгруди в придачу. Другие мальчишки, похожие в этих одеждах на амурчиков, хихикали друг над другом и устраивали невообразимый гвалт, но после нескольких репетиций привыкли к своим хламидам настолько, что перестали их замечать. Когда кантору Шеффре рассказали о капризах ученика, тот слегка удивился, но велел оставить Дженнаро в покое с этим хитоном и выдумать что-нибудь взамен, после чего Горгону обрядили в кроваво-красную тогу с золотым позументом, скрывшую фигуру мальчика от горла до самых пят. При первом же его выходе на сцену зрители затаили дыхание, поскольку пред их взором предстал не ряженый исполнитель оперной арии, но истинная мифическая дщерь морского старца с буйными черными кудрями, разметавшимися по плечам, и мятежным взором кристально-синих очей.

— Этот ангел, — послышался женский шепот за спиной Франчески, — более похож на девицу, чем любая девица!

В ответ ей донесся тихий голос маркиза Раймондо Антинори:

— Свидетельствую: мужеству и доблести этого ангела, синьора Скиапарелли, мог бы позавидовать иной взрослый мужчина.

— Охотно верю вам, маркиз, он прекрасен!

Сюжет повествовал о сговоре олимпийских богов, которые стали чрезвычайно ревнивы после недавнего бунта Прометея и заподозрили одного из горгон в попытке раздобыть на дне морском цветок бессмертия, чтобы одарить им весь адамов род, что сделало бы людей равными божествам. Горгоны были созданиями человеческих помыслов и существовали ровно столько, сколько думали о них творцы, но если люди умирали и забывали о детищах своего духа и разума, вслед за ними гибли и сами горгоны. Тот, кого боги назвали Медузой, не хотел умирать и, нырнув на дно самого глубокого из морей, нашел цветок вечной жизни — он был алого цвета, и множество трубчатых лепестков его извивалось в воде тонкими змейками. Афина и Гермес снабдили юного Персея добрыми советами, мечом, заточенным настолько, что им можно было разрубить пополам даже каменного исполина, и щитом, который искажал события с точностью до наоборот: так молодого красивого горгона он отображал как яростную женщину с ледяными глазами убийцы, а цветок бессмертия поместил вместо шлема ему на голову, лепестки же превратил в змей.

И все же самым главным для Франчески была музыка этой оперы. Вслушиваясь, она все сильнее погружалась в раздумья, и когда смотрела на лицо сидящего рядом супруга, видела подтверждение своей озадаченности.

Впереди, ближе всего к сцене, располагались герцоги и их почетная гостья, с которой они пожелали разделить праздник одного из младших отпрысков. Франческа неплохо знала Эртемизу Чентилеццки, но настолько элегантной, какой та появилась в Палаццо нынче, видела ее впервые. Оказывается, эта женщина умела не только держать в руках кисть, но и носить роскошные наряды, затмевая даже некоторых знатных дам, вот только пальцы с намертво въевшейся в них краской синьоре художнице приходилось скрывать под тонкими летними перчатками. Эртемиза с нескрываемым, почти детским азартом следила за ходом спектакля, что выдавало в ней совершенно неискушенного зрителя, тогда как малолетние герцоги, напротив, ерзали и с утомленным видом ожидали финала, после которого их наконец-то накормят вкусным мороженым и отправят побегать в парке.

«Остановись, юноша! — говорил тот, кого назвали Медузой, застившись рукой от Персея. — Я могу даровать тебе три амулета, владея которыми, ты избежишь забвения и победишь смерть! Ты навеки останешься в памяти тех, кто придет после тебя! Это свиток, это кисть и это лира, юный герой, прими же их и обрети бессмертие!»