Тяжёлые раздумья чередовались с воспоминаниями.
Нет, конечно, хороших воспоминаний, приятных, даже радостных в его жизни было не мало. Скорее больше. Но больничная атмосфера, вероятно, влияла, и большинство воспоминаний тоже давили.
Так часто ярко вставали перед глазами минуты, когда его первый раз уволили из органов внутренних дел. До почётной "полной" выслуги лет оставалось 26 дней, когда дверь его с Кличко комнаты резко распахнулась, появившийся на пороге Беркутов крикнул: "Зайди!!" и, едва ли, не побежал в свой кабинет.
Пожав плечами, Лев Гурыч зашагал за генералом. В кабинете Пётр стоял возле своего стола спиной к вошедшему. Потом повернулся, достал из папки какие-то бумаги, кинул на стол. Сел, не предлагая сесть Иванову, протянул одну из бумаг ему и сказал совершенно бессмысленную фразу: "Прочитай, запомни НАВСЕГДА и немедленно ЗАБУДЬ. Тебе знать об этом, полковник, не полагается. Считай, что это мой приказ".
Это был приказ Министра, в котором со смешной мотивировкой "ввиду особой государственной важности" предлагалось прекратить работу по почти завершённому делу об убийстве важного чиновника на личной даче Первого зампреда главы правительства и передать его для доследования в Федеральную службу безопасности. Такого не бывало, такого не могло быть, и ничего не понявший Лев Гурыч, лишь заметил: "Глупо, Пётр. Такой приказ подписать — не твоя компетенция". Беркутов вскочил с кресла и сказал, почти прохрипел: "Теперь читай это" и бросил на стол ещё одну бумажку. В глазах у генерала сверкнули слёзы, — это была выписка из приказа Министра по кадрам: "…13. Полковника Иванова Л.Г. уволить из рядов Министерства ввиду утраты доверия".
За 26 дней до полной выслуги лет! В глазах теперь Иванова потемнело и он, не спросив разрешения, вышел из кабинета начальника Главка.
Его попросили вернуться ровно через три недели и не раз они с Петром обсуждали, чьи же "государственные" интересы ненароком задели? Из какого высокого кабинета надавили на Министра?
Думы последнего времени сошлись в третьем, вероятно, главном блоке размышлений.
И выводы однозначны: Лев Гурыч Иванов не может уклониться от собственной ответственности не только за прошлое, но и за будущее своей страны. Родины. Своего народа.
Он пытался иронизировать — Лёва, тебя обуяла мания величия, угомонись.
И сурово обрывал себя.
Этот, третий, блок размышлений был до ужаса логичен и реален: ещё немного и Россия в качестве свободного и независимого государства СВОЕГО НАРОДА погибнет. Что значит "ещё немного"? Сколько? И неумолимые размышления тренированного логичного ума называли вероятный срок — 10 лет. Вряд ли больше. Впервые Иванов обрадовался, что у него нет собственных детей, но отбросил эту недостойную радость. Не умел он мыслить только личными категориями.
Размышления, поглощающие Льва Гурыча, были не на пустом месте. Мария и ребята снабдили его уймой газет, журналов. И официальных. И оппозиционных. И общеполитических и сугубо специализированных. Читал Иванов запоем, впитывал информацию. В том числе и ту, поймать и осмыслить которую раньше не позволяла сумасшедшая занятость. Теперь времени хватало. Чего-чего, а времени у него теперь было много.
Иванов ничего не записывал, полагаясь на свою совершенную память. Где-то когда-то он читал, что за свою жизнь человек использует лишь незначительную часть возможностей своего мозга, и теперь с удовольствием убеждался, что его память, — ничего не упуская из прежнего опыта, — надёжно принимает уйму новой информации. Разумеется, сказывалось и то, что он был подготовлен к этим новым знаниям, они лишь помогали сформулировать и подтвердить примерами выводы, к которым вело всё мироощущение честного русского офицера.
В одной из книг Леонтьева его литературный двойник рассуждает о своей партийности. Мол, вступил, как и другие — нужно было. На собраниях откровенно скучал, из партии не "выходил", она сама скончалась, не особенно огорчив этим своего пассивного члена. Тогда Лев Гурыч крупно поспорил с автором, пытаясь убедить его в неверности, в нелогичности таких суждений для психологии выросшего в советское время серьёзного специалиста — криминалиста…. Увы. Мнение автора ещё дальше отодвинуло Лёву от его персонажа. В жизни полковник Иванов тяжело пережил разрушение партии, и сейчас в своих нелёгких раздумьях уж в который раз утверждался в верности её пути, хотя и неверности, ошибочности многих и многих конкретных дел, осуществлявшихся бывшими партийными руководителями. Прямое предательство, прямая измена своему народу — это другое. За это мерзавцев судить нужно. Но общий курс развития страны был верен. — Эти тяжёлые мысли шли "по кругу", повторяясь много раз. И на этом месте Лев Гурыч вскипал, сжимая кулаки, яростно отбрасывался на подушки…. Но понимание несвоевременности таких размышлений каждый раз заставляло Иванова обрывать себя, — это успеется, сейчас о другом думать нужно.
И он думал, думал.
Да, есть необходимость поговорить с отцом….
Фрагмент 3
Отношения с отцом за десятки лет "знакомства" сложились простые и понятные. Разумеется, они любили друг друга. Но вот уже чуть не 40 лет видятся редко. Раз в месяц-полтора переписываются или разговаривают по телефону, касаясь при этом почти лишь семейных тем…. Пока генерал Гурий Алексеевич служил, его армейские дела не могли быть предметом обсуждения, проблемы оперативника — милиционера, — тем более. Теперь же повседневные заботы Иванова-старшего вертелись вокруг радостей и сложностей маленькой "усадьбы" на юге Украины, да здоровья, увы, уже не столь крепкого, мамы Льва. Сам Гурий Алексеевич (тьфу-тьфу, чтоб не сглазить) был достаточно устойчив, как он говорил, и хворостям да различным микробам — бациллам не поддавался.
Узнав о серьёзном ранении сына, он хотел немедленно приехать в Москву, но Лёва убедил по телефону, скорее, уговорил, что такая сложная по нынешним временам поездка не нужна. Что он, мол, чувствует себя сносно и, вообще, в госпитале не впервые, скоро поправится и сам приедет хлебнуть южный воздух и глоток отличного домашнего винца, делать которое отец научился весьма удачно.
… Теперь трудные раздумья Льва Гурыча настоятельно требовали серьёзно поговорить с отцом.
И Лев попросил Славку принести ему мобильник…
Отец приехал сразу.
Конечно, Лев знал о примерном времени возможного приезда отца. Но именно в то мгновение, когда Иванов-старший подъехал на такси к зданию госпиталя, непонятная сила подтолкнула Лёву и заставила всмотреться в Славкино зеркало. Он выделил взглядом незнакомую машину и увидел, как отец, неловко согнувшись, — при его росте непростое дело, — вылез из неё, расплатился с шофером и, на секунду замешкавшись, уверенно взбежал на крыльцо. Через три-четыре минуты он уже вошёл в палату. Остановился у двери, внимательно посмотрел на сына, и широко улыбнувшись, сказал:
— Да ты отлично выглядишь, Лёвушка! Если бы не ноги с грузилами, я бы подумал, что палата твоя — санаторная.
— А я и не жалуюсь, папа. Я же говорил тебе, что ничего страшного. Просто соскучился, очень соскучился. Да и ты…Тебе сельская жизнь на пользу идёт. Мама-то, почему болеет?
Отец сел на краешек кровати. Они не виделись с осени и мирный, домашний разговор длился довольно долго, пока в палату не вошла сестра с атрибутами для уколов.
Когда она вышла, Гурий Алексеевич спросил:
— Ну, что случилось, сынок? Что соскучился, верю. Но и тревогу в телефонном разговоре ясно ощутил?
— И не скрываю. Времени у меня, как понимаешь, сейчас в избытке, вот и мысли всякие одолели. Мнение своё по некоторым вопросам захотелось с твоим сверить. Да что там захотелось! Необходимо мне проверить свои выводы с мудрым и знающим человеком. Ещё с Беркутовым поговорю, но это — позже. В его оценках я не сомневаюсь, но….Но это уже будет разговор о тактике, о конкретностях… Ты же должен меня поддержать…. если я прав, и благословить. Вон как высокопарно заговорил я, папа!