Техник приставил к борту стремянку, взлетел — кровь ударила в виски.

— Товарищ майор, что случилось?

Трегубов молча щелкнул замком, освобождаясь от парашютных лямок. Поднимаясь с сиденья, встретился с тревожным взглядом техника и понял — настали минуты, когда сдержать самого себя куда важнее, нежели штурвал ракетоносца. Храня спокойствие, сказал:

— С машиной все в порядке. Где подполковник Березкин?

У техника отлегло от сердца. Лицо светилось улыбкой, он лихо приподнял голову и радостно сообщил:

— Вон его спарка. Взлета…

Последнее слово отсекло громом турбин. Задрожал воздух, загудела земля, будто обвалились горы. Этот грохот, как бы подхваченный ураганом, вознесся к громам небесным и пропал. Пламя, похожее на хвост кометы, метнулось за ним и исчезло, путаясь в облаках. На земле осталась забытая тишина, еще более оглушительная для Трегубова.

Медленно и неуклюже он спустился по стремянке, тяжелой походкой пересек рулежную дорожку и остановился, где смыкалась разорванная посадочными огнями ночь. Над ним в мрачном воздухе причудливо ворочались осклизлые тучи.

Вот и опять он между небом и землей. Опять рухнула надежда на полет, без которого не мог жить. А Березкин полетел. Ему можно, ему все можно. Его афоризмы хоть выставляй на самолетных стоянках: «порох в пороховницах», «форсаж», «любовь — кольцо». А тут получается заколдованный круг: на боевом не полетел, потому что не выпустили на спарке, спарку не закончил, потому что перерыв на боевом, а перерыв…. Попробуй найди тут конец.

Одно ясно — давай теперь восстанавливайся. Трать время, ресурсы, нервы. А если тревога, бой — на спарку, что ли, бежать? Или противник подождет, пока восстановишься? Куда ты годишься, если не перехватываешь, не стреляешь, не отрабатываешь пилотаж? И чего стоит твой первый класс?!

С горечью в душе Трегубов приподнял голову и уперся взглядом в низкое небо. Куда ни посмотри — всюду торчали раздражавшие его квазимодовы рожи туч.

Погода резко ухудшилась, и Денисов закрыл полеты. Последняя спарка зарулила на стоянку. Березкин возвращался с аэродрома один. Денисов догнал его на машине:

— Садись, Петр Михалыч, ты мне нужен.

Открыв дверцу машины, Березкин увидел на заднем сиденье в углу майора Трегубова. И все собралось в одно: напряженный полет с ним, суровый выговор командира, запрещение взлета. «А что, без нас не укиснет квас?» — едва не сорвалось у Березкина. Не хотелось ему садиться в машину, возвращаться к тому, что произошло. Наверняка же начнет Трегубов…

Трегубов, на удивление, как воды в рот набрал. Сосредоточенно думал о чем-то своем. Березкин такую натянутость перенести не мог, заговорил:

— Ну и сложнячок нынче — наверное, черт с ведьмой свадьбу играют.

— И в такую непогодь придется работать, — сказал Денисов.

Денисов недоволен Березкиным. Разве в летном деле допустимы скидки? Действия Трегубова он тоже не одобрял. Горячность тут ни к чему. Трегубов чувствовал это, потому и молчал. А напористость его понятна. Выходит, и волновался он не зря. Разделяя душевное состояние Трегубова, Денисов, однако, не сожалел, что круто обошелся и с ним, и с Березкиным. Командир есть командир, а служба есть служба.

Перебивая мысли Денисова, Березкин озадаченно спросил:

— Как же так — полеты закрыли из-за погоды, а летать будем в таких же условиях?

Денисов обернулся и строго сказал обоим:

— Вводная поступила.

Денисов хотел сообщить об этом завтра, но на аэродроме понял — откладывать нельзя.

В штабе Березкин показал Трегубову пленку контроля полетов:

— Видишь, глиссада виляла…

Трегубов внимательно посмотрел на пленку и, недовольный собой, вернул ее Березкину.

— Ты прав, — оказал ему. Подумав, сухо добавил: — В этом ты прав.

— Ну вот. Куда же тут лететь… — оживился было Березкин и смолк. Командир звал их к себе.

— Получен приказ, — твердо сказал Денисов. — Будем действовать с незнакомого аэродрома. О погоде не говорю — сами знаете, что приносит с собой зима. Сроки, как видите, сжатые. Но резервы повышения боевой готовности у нас есть! И твое беспокойство, Трегубов, разделяю. Борьбу за эффективность полетов, — Денисов посмотрел на Березкина, — надо продолжать настойчиво, всеми силами. Оставшееся время целиком посвятить подготовке людей и техники…

Уже на другой аэродром пришла Трегубову телеграмма от жены.

Денисов и Березкин поздравляли его с первенцем.

— Летуном будет, — тепло сказал Денисов.

— Асом, — уточнил Березкин и, улыбаясь, добавил: — Если, конечно, в отца пойдет.

РУБИКОН НАСОНОВА

Наконец-то погода! К полудню дымка растаяла, и небо стало бездонным и пронзительно синим. Солнце уверенно излучало свет, лучи его уходили в космическую беспредельность. Над землей стало светло и просторно; птицы устремлялись ввысь.

Как ждал такого дня командир эскадрильи майор Воронин! Он любил выпускать летчиков на сложный пилотаж именно в такую погоду.

Летчики истомились, им каждый час дорог, а тут, как назло, целую неделю висела дымка. Она наползла издалека. Пронизала пилотажную зону своей стерильной белизной и заслонила, затуманила горизонт. Воронину она ничуть не мешала — он привык летать в сложных условиях и почти не замечал помутнения неба. Но даже комэска эта погода тревожила. Перерыв в полетах — холостой ход в жизни летчика. Как зерно в сухой земле: сколько ни лежит — ростка не даст.

Летчики ходили хмурые, на командира эскадрильи смотрели так, будто он виноват в этой погодной кутерьме. Особенно досаждал капитан Насонов. У него не только глаз остер, но и язык — бритва. Не говорил, а резал: «Не будем летать — небо мхом зарастет! Может, нас еще и за веревочку привязать, как полосатого ветродуя?..»

И вот — погода!

Уж сегодня-то комэск непременно выпустит капитана Насонова. Вслед за ним вылетит и старший лейтенант Борисов, которому эти чистые небеса особенно кстати.

На душе у майора сразу полегчало, когда Насонов поднялся в воздух один. Воронин представлял себе каскад фигур, которые уже без него, самостоятельно, выполнит летчик. Наконец-то прекратятся упреки, успокоится Насонов. Его только полетами и угомонишь. Воронин знал, что Насонов горяч, резок, нетерпелив, и все же согласился взять его к себе в эскадрилью. Больше того, сам добивался его перевода в третью, потому что видел — во второй Насонову тесновато.

Третья не давала Насонову покоя с весны. Здесь выполняли задания, о которых раньше он даже не знал. Послушает кого из летчиков — будто сказки рассказывают. Насонов стал не то что мечтать о таких полётах — он начал страдать по ним. Однажды подстерег командира эскадрильи.

— Товарищ майор, что это вы исполняли в зоне — летную фантазию или экспромт какой? — спросил с нескрываемой завистью.

Комэск добродушно улыбнулся:

— Может, и экспромт, только он весь на земле проигран. От и до…

Насонов так повел головой, словно бы шею сдавил воротник. Голос у него будто спекся.

— И что, все ваши освоят эти мудреные полеты?

— А как же иначе? По нынешним временам без такого пилотажа делать в воздушном бою нечего.

Насонов замер. В эскадрилье у Воронина служили его однокашники. Он и представить не мог, как это они вдруг обойдут его, овладеют этими необычными полетами раньше него. Да он же всегда вел их за собой! И в голосе его прозвучала обида:

— А мы что — не для боя живем?!

— Истребители все для боя, — сдержанно ответил Воронин, уловив во взгляде Насонова заносчивость.

— Все, а почему ж тогда?.. — почти взорвался Насонов и осекся.

Он удержался, не стал вспоминать имена однокашников. Но майору Воронину не понравился его вызывающий тон, и он неодобрительно оказал:

— Что же замолчал? Начал песню — тяни до конца. Капитан Насонов устремил на майора Воронина сухой, жесткий взгляд и, боясь, что комэск не выслушает его до конца, заговорил горячее и резче:

— Как это понять? Одним — новейший самолет. Летай! Другим — взбирайся на капонир и смотри небесные представления. Уж лучше совсем с глаз долой, чем травить Душу.