Хорошо он знает пилотскую душу. Измерить ее глубину можно только полетом. В ней всегда бьется огонь — дай только свежего ветра. В бой Голубов часто ходил с молодыми. Забирался на высоту: «Смотрите, как внизу дерутся наши». Когда видел, что кому-то тяжело, сваливался сверху в стремительном пике, командовал: «Атакуй!» Первый сбитый враг — крылья для молодого пилота.

…Второго «мессершмитта» Голубов никак не мог поймать в прицел. Догоняя его, ждал того мгновения, когда откроется небо или хотя бы еще немного поднимутся облака. А тот прижимался к их нижней кромке, путался в них, то и дело пропадал, как в морской волне. Не выдержал Голубов, дал очередь. И вдруг — в полнеба яркий всплеск. С земли ударила огненная метель «эрликонов». Так вот куда его заманил «мессер»!

Вспыхнули правые баки. Бронебойный снаряд прошел за приборной доской, разворотил капот. Внутри машины с предательской злостью замельтешил огонь. В кабине стало невыносимо жарко.

Но мотор работал, и самолет слушался летчика. Значит, еще можно лететь. Лучше всего сделать горку и выброситься с парашютом. Но под крылом враг. До своего аэродрома не успеть — сгоришь. До Березины километров двадцать, Надо туда — хам свои.

Туман плыл над Березиной волнами. Под его нижней кромкой мчалась огненная комета. Она окрашивала туманные вихри в ярко-красные цвета, зажигала облака. Казалось, горело небо. А в центре этого огненного бурана был человек. Съедая одежду, огонь змеями полз на плечи. Обгорели руки, обуглились погоны. Дышать нечем, а он ведет самолет-комету. Еще минуту… Еще одну…

Сквозь дым, как через марлевый бинт, он увидел реку. Свои!

Стихия безжалостна ко всему живому. Но Голубов не сдавался. Готовность к борьбе помогала ему мыслить и действовать.

Делая небольшие отвороты, стал искать площадку. Всюду лес, лес и лес. А вот и зеленое поле. Как лоскуток. Чтобы попасть на него, надо совсем немного довернуть самолет. Останется пролететь минуту, может две, не больше. Таким близким казался тот лоскуток, зеленый, словно аэроклубовский аэродром.

Голубов расстегнул привязные ремни, открыл кабину. Теперь, если даже машина скапотирует, он не сгорит в ней, как случалось с другими, а будет выброшен. Голубов наступал на смерть, и она отступала от него. Он отвоевал еще несколько секунд, а может, и целую минуту. Еще немного, совсем немного…

Летчик действовал, а машина сдавала. Не хватало ей человеческой прочности. Когда Голубов сделал последний доворот, взорвались баки — небо разверзлось. Кажется, он даже увидел его надтреснутые грани. Самолетная кровь — бензин — пылает факелом, пережигая металлические жилы. Машина, которую он с детства сравнивал с птицей, перестала слушаться пилота. Из-за нее — строгой, горделивой — оставил артиллерию, которую любил. Всего себя отдавал этой крылатой машине, прежде такой послушной. Самолет сам просился в воздух, легко брал любую высоту. «Мессеры» сыпались оттуда, а он, бывало, все впивался и впивался в неохватную глазом синеву. Сейчас так мало от самолета надо! Так мало… Но он не отзывается. Первый раз в жизни не отзывается… Слишком мала высота. Теперь и парашют не поможет.

Огонь обволакивает самолет. Дым сдавливает горло, слепит пилота. Кажется, из пекла не выбраться. Но уж если гореть, так на вольном ветру. Собрав силы, Голубов оттолкнулся и выбросился из кабины. Ураганный воздушный поток разорвал в клочья огонь, развеял дым, и в лицо ударил прохладный ветер. Остро пахнет лесом, травами, волшебен аромат земли. Неужто это и есть запах жизни?

Один глоток кислорода, другой… В оставшиеся секунды еще можно надышаться им досыта, навсегда. А выбросив в стороны руки, даже успеешь обнять небо. И тоже навсегда.

Они летели порознь, человек и самолет. Никто из них не выбирал, куда падать. Без человека машина — ничто, даже если она и крылата. Но и человек без машины — не летчик.

Огненный факел врезался в землю. Металл самых прочных конструкций не выдержал, превратился в бесформенную груду. Ушел в землю мотор, сложились крылья — будто их отсекли мечом. Металл, когда-то изумлявший своим серебристым блеском, местами спекся, оставив белый взвар, местами продолжал кипеть. Один только хвост напоминал о самолете.

Голубов падал рядом. Он успел заметить, как навстречу ему косо бросилась земля. Уловил до боли острый, пьянящий ее запах. И оцепенел, сжавшись в комок. Потом все виделся лес. Лес, лес и лес… И пропасть. Он лежал обгорелый, с орденами на кителе.

Первый подоспевший крикнул:

— Живой!

— Жив летчик! Жи-и-ив! — раздалось по лесу. «Жи-и-ив!» — отозвалось эхо.

Танкисты были в рейде. Они немедленно отвезли летчика к По-2, который доставил им горючее.

Медицинскую помощь Голубову оказывали в родном полку. Временами он смутно видел знакомые лица. Временами все стушевывалось и не было никакого чувства боли. А он знал: лучше, когда боль. Это значит — живешь. У него ее не было, боли. Порой казалось, он все еще в полете: докладывает на землю данные разведки. И там, в большом штабе, на карту наносят устремленные на врага алые стрелы.

Когда Голубова несли к самолету, чтобы отправить в московский госпиталь, весь полк построился и замер. Командир вдруг попросил приподнять ему голову. И тогда услышали его чуть дрогнувший голос:

— Друзья мои! Бейте врага до Победы. Я вернусь к вам.

Трудно было поверить, что Голубов еще будет летать, драться и в воздушных боях сбивать «фокке-вульфы» и «мессершмитты».

Трудно было поверить… Но так будет. А пока генерал Захаров добился одного: полковник Голубов был оставлен в списках личного состава в должности командира полка.

«ГРОЗА»

В госпиталь Лукьянов угодил прямо с передовой. Когда он лежал в бинтах, к нему наведывались ходячие раненые. Крутили ему цигарку, держали, чтобы затянулся дымком, — все полегчает. Перебрасывались словцом о положении на фронтах. Вести радовали — война местами уже переметнулась за пограничные рубежи, и в речи солдат все чаще стали мелькать мудреные названия отбитых у гитлеровцев населенных пунктов.

Но раненые не знали, что, упоминая чужие страны и города, они не успокаивали, а еще больше тревожили Лукьянова. Все это он слышал годом-двумя раньше, когда сражались с врагом еще на Волге, под Орлом, Курском. И в особенности потом, когда наши войска пошли на запад.

Не успокаивали его и рассказы о местном парке. Такую красоту едва ли где еще доводилось видеть: пруды с фонтанами до небес, кипящие водопады и прохладные гроты. Посредине большого пруда утопал в зелени и цветах круглый, как чаша, остров. О нем даже легенда ходила: кто хоть раз придет в это райское место, тот навсегда потеряет сердечный покой. Не зря, видать, и название придумали — остров Любви.

Деревья в парке со всего света. Одно красивее другого. Часами стой — все равно не налюбуешься. А что за аллеи! По какой ни пойди, всюду тебя сопровождают статуи античных богов. А воздух голову кружит, подышишь день-другой — и все раны затянет.

— Значит, с умом был человек, который тут госпиталь обосновал, — отрешенно говорил Лукьянов, приподнимая белую от бинтов голову и давая понять друзьям, что хочет еще затянуться дымком.

Если бы у него были открыты глаза, раненые, уж верно, заметили бы в них печально-отсутствующий взгляд. У Лукьянова на душе своя боль, и он определенно знал, что никакой воздух рану его не затянет, волшебная тишина не успокоит и никакие боги ему не помогут.

Дела его шли на поправку, но вдруг он перестал спать по ночам. Думали — тревожится за судьбу своих рук. Лечащий врач приводил хирурга. Медики говорили по-латыни, но Лукьянов по интонации догадывался — решали: оставлять или отнимать пальцы.

— Эти пальцы гайки без ключа затягивали, — сказал он, сам не зная зачем.

В палате стояла тишина. И странно показалось врачам — Лукьянов ни о чем их не просил. Он лишь обронил еще одну фразу:

— Мастеровой человек без рук — все равно что птица без крыльев.