Хотя селение с его церковью и колокольней было совсем не по пути Джини, направлявшейся в Лондон, все же оно было недалеко от ее дороги, а кроме того, там жил Батлер. Она решила увидеться с ним до того, как пойдет в Лондон, так как считала, что Батлер, лучше чем кто-либо иной, сможет написать отцу о ее решении и надеждах. А может быть, в ее любящей душе таилось еще и другое чувство. Джини хорошо понимала все опасности предстоящего ей пути, и хотя решимость девушки от этого сознания не ослабевала, все же, прежде чем отправиться в путь, ей хотелось еще раз увидеть того, с кем ее связывали столь давние и теплые отношения. Посещение возлюбленного молодой особой, занимавшей более высокое положение в обществе, чем Джини, было бы поступком неосторожным и неприличным. Но сельской простоте Джини были чужды условности света, и поэтому она не видела ничего постыдного в своем желании проститься со старым другом, перед тем как отправиться в такой долгий путь.

Однако еще одна мысль не давала Джини покоя, пока она приближалась к селению. Она с нетерпением ожидала появления Батлера в суде, не сомневаясь, что в этот чреватый событиями день он придет если не ради нее, то хотя бы для того, чтобы по мере сил утешить своего верного друга и покровителя юности. Она, конечно, знала, что он не пользуется еще полной свободой, но все же надеялась, что ему удастся уйти хотя бы на один день. Словом, те мрачные и беспорядочные мысли, которые по описанию Вордсворта возникают в разлуке с возлюбленным, объясняли отсутствие Батлера лишь одной причиной — его тяжелой болезнью. Она так уверовала в это, что, приближаясь к домику, где Батлер снимал комнату (его указала ей девушка, несшая на голове ведро с молоком), вся трепетала при мысли о том, что ей ответят, когда она спросит о Батлере.

И предчувствиям этим — увы! — суждено было сбыться. Батлер, человек слабого от природы здоровья, не скоро оправился от физических мук и душевных потрясений, вызванных трагическими событиями, с которых началось наше повествование. Страдания Батлера усугублялись еще и удручающим сознанием того, что его в чем-то подозревают.

Но тяжелее всего подействовало на молодого человека категорическое запрещение городских властей видеться с кем-либо из семейства Динс. Членам городского совета казалось, к сожалению, вполне вероятным, что Робертсон через посредство Батлера попытается установить связь с семейством Динс, и они стремились по возможности пресечь всякие попытки в этом направлении. В их намерения вовсе не входило проявлять особую суровость или нетерпимость по отношению к Батлеру, но он был крайне подавлен этим запрещением. Ему казалось, что та, которой он дорожил более всего на свете, будет теперь считать себя незаслуженно покинутой им, — поступок, на который он по самой своей природе был вовсе не способен.

Эта мучительная мысль, подтачивая и без того ослабевший организм, вызвала такие жестокие приступы затяжной лихорадки, что здоровье его сильно пошатнулось и в конце концов он не смог выполнять даже самых несложных школьных обязанностей, которые доставляли ему хлеб насущный. К счастью, старый мистер Уэкберн, старший преподаватель приходской школы, был искренне привязан к Батлеру. Он не только ценил его по заслугам и уважал, как помощника, способствовавшего поднятию престижа маленькой школы, но, обладая сам сносным образованием и имея склонность к произведениям классической литературы, этот умудренный опытом педагог после скучных уроков охотно погружался вместе с Батлером в чтение Горация или Ювенала. Сходство вкусов породило сочувствие: он с состраданием относился к недугу Батлера, проводил вместо него утренние занятия в школе, чтобы тот в это время отдыхал, и позаботился о прочих необходимых больному удобствах, недоступных Батлеру из-за ограниченности средств.

В этом состоянии, когда его мучили всевозможные опасения за судьбу самых дорогих ему в мире людей и он с трудом добирался до места, где в повседневном труде добывал свой кусок хлеба, Батлер был окончательно сражен известием о суде над Эффи Динс и вынесенном ей приговоре.

Ему подробно рассказал об этом товарищ по университету, который проживал в одном с ним селении; он был на суде при раэборе этого печального дела и мог представить его измученному воображению Батлера во всех мрачных подробностях. Нечего было и думать, что после такого громоподобного известия он сможет спать. Всю ночь его преследовали страшные видения, а утром он был выведен из состояния этого кошмарного забытья обстоятельством, которое лишь увеличило его терзания: посещением навязчивого осла.

Нежеланным гостем оказался не кто иной, как Бартолайн Сэдлтри. Этот достойный и просвещенный муж в условленное с Пламдамасом и другими соседями время явился к Мак-Кроски, чтобы обсудить речь герцога Аргайла, справедливость вынесенного Эффи Динс приговора и невозможность отсрочки. Сей совет мудрейших так ожесточенно дискутировал и столько пил, что на следующее утро в голове Бартолайна, согласно его собственному выражению, было «хаотическое нашествие судебных документов».

Чтобы придать своим спутанным мыслям присущую им обычно ясность, Сэдлтри решил совершить утреннюю прогулку на лошади, которую он, Пламдамас и еще один почтенный торговец содержали общими силами для редких выездов в интересах дела и для отдыха. Так как Сэдлтри любил общество Батлера, о чем мы уже знаем, и так как двое его детей были пансионерами Уэкберна, он направил свою лошадь в Либбертон и, явившись, как мы уже сказали, к несчастному учителю, лишь усугубил его мучения, так прочувствованно выраженные Имодженой:

Если на свете существовала тема, которая могла бы усилить горечь страданий Батлера, то именно ее и выбрал Сэдлтри для своих нудных разглагольствований: суд над Эффи Динс и вероятность ее казни. Каждое его слово звучало в ушах Батлера, как похоронный звон или зловещий крик совы.

Джини, подойдя к двери скромного жилища своего возлюбленного и услышав доносившиеся из комнаты громкие, напыщенные речи Сэдлтри, остановилась.

— Не сомневайтесь, мистер Батлер: как я говорю, так оно и будет. Спасти ее невозможно. Придется ей, видно, пройтись по помосту в сопровождении парня в сорочьем облачении note 76. Разумеется, мне жаль девицу, но закон превыше всего.

Vivat Rex,

Currat Lexnote 77,

как сказал поэт Гораций, но что-то сейчас не припомню, в какой именно оде.

Тут Батлер застонал, не в силах стерпеть бесчувствия и невежества, которые Бартолайн умудрился соединить в одном предложении. Но Сэдлтри, как, впрочем, и все болтуны, обладал счастливой способностью не замечать неблагоприятного впечатления, которое он производит на слушателей. Он, не останавливаясь, продолжал излагать обрывки подхваченных им юридических знаний и наконец самодовольно спросил у Батлера:

— Не прискорбно ли, что отец не послал меня в Утрехт? Из меня бы, наверно, получился прекрасный clarissimus ictus, не хуже самого старика Грюнвингина. Чего это вы молчите, мистер Батлер? Неужто вы полагаете, из меня не вышел бы clarissimus ictus? А, сударь?

— Я не совсем понимаю вас, мистер Сэдлтри, — сказал Батлер, вынужденный что-то отвечать. Его тихие, еле слышные слова были сейчас же заглушены зычным, блеющим голосом Бартолайна.

— Не понимаете, сударь? Ictus по-латыни адвокат, разве не так?

— Никогда не слышал об этом, — ответил Батлер тем же слабым голосом.

— То есть как это не слышали, сударь? Это слово попалось мне нынче утром в воспоминаниях мистера Кроссмайлуфа. Вот, прошу вас взглянуть: ictus clorissimus et perti… peritissimus — и все это, должно быть, по-латыни, потому что напечатано курсивом.