460 — Ах, нет, нет, милорд, ничего худого я не сделал, — проговорил мальчик, которого последние слова Найджела, видимо, сильно встревожили и побудили к исповеди с большим успехом, чем все ласковые увещания и доводы. — Я ни в чем не повинен, то есть я дурно поступил, но не сделал ничего такого, чтобы находиться в этом ужасном месте.

— Тогда скажи мне всю правду, — произнес Найджел ободряющим и вместе с тем повелительным тоном. — Тебе нечего меня бояться, хотя, быть может, и нечего ждать от меня помощи. Но если уж мы оказались вместе, мне хотелось бы знать, с кем я говорю.

— С несчастной… жертвой случая, сэр, с ленивым и непослушным созданием, как изволили сказать ваша светлость, — ответил мальчик, подняв глаза и обратив к Найджелу свое лицо, на котором бледность и румянец сменяли друг друга, отражая то страх, то застенчивость. — Я без спроса убежал из отцовского дома, чтобы посмотреть, как король охотится в Гринвичском парке. Вдруг раздался крик: «Измена!» — и все ворота заперли. Я так испугался, что спрятался в чаще; там меня нашли лесничие и стали меня расспрашивать. Потом они сказали, что моя история кажется им подозрительной… И вот я очутился здесь.

— Я несчастный, самый несчастный человек! — воскликнул лорд Гленварлох, поднявшись с места и принимаясь шагать по камере. — Всех, кто соприкасается со мной, постигает моя жестокая участь! Смерть и заточение следуют за мной по пятам и грозят всем, кто случается поблизости. Однако рассказ мальчугана кажется мне странным. Ты говоришь, тебя допрашивали, дружок. Скажи, пожалуйста, назвал ли ты свое имя, рассказал ли, каким образом тебе удалось пробраться в парк? Если ты это сделал, то почему тебя задержали?

— Что вы, милорд, — ответил мальчик, — я остерегся назвать имя друга, который впустил меня. Что же касается моего имени, то за все богатства Лондона я не назвал бы его, так как не хочу, чтоб мой отец узнал, где я.

— Но ты же не можешь ожидать, — заметил Найджел, — что тебя отпустят, не выяснив, кто ты такой?

— А какая им польза держать в заключении такое ничтожное существо, как я? Им придется меня отпустить, ведь просто стыдно держать меня здесь.

— Не полагайся на это. Скажи мне, кто ты и где ты живешь, а я поговорю с комендантом. Он человек порядочный и честный и, наверно, не только с охотой отпустит тебя на свободу, но и заступится за тебя перед отцом. Я в какой-то мере обязан оказать тебе эту жалкую услугу и выручить тебя из беды, поскольку был причиной тревоги в парке, во время которой тебя арестовали. Итак, скажи мне твое имя.

— Назвать мое имя — вам? Ни за что, никогда! — ответил мальчик с глубочайшим волнением, причина которого была для Найджела загадкой.

— Неужели ты так боишься меня? — спросил он. — И все из-за того, что я заключенный и человек, обвиненный в преступлении? Поверь, можно быть и тем и другим, но не заслуживать ни лишения свободы, ни подозрений. Почему ты относишься ко мне с таким недоверием? Ты сейчас одинок, без друзей, я тоже; поневоле твое положение вызывает во мне сострадание, когда я размышляю о своей судьбе. Будь благоразумен: не только на словах, но от всего сердца я желаю тебе добра.

— Я не сомневаюсь в этом, милорд, нисколько не сомневаюсь, — ответил мальчик. — Я мог бы рассказать вам все, то есть почти все.

— Не рассказывай ничего, дружок, кроме того, что поможет мне быть тебе полезным.

— Вы так великодушны, милорд; я убежден, да, совершенно убежден, что я мог бы смело довериться вашей чести. Но все-таки… Мне так неловко, я вел себя так опрометчиво, неосторожно… Нет, я не могу рассказать о своем безрассудстве. Кроме того, я уже открылся одному человеку, мне показалось даже — я тронул его сердце… И тем не менее я попал сюда.

— Кому же ты открылся? — спросил Найджел,

— Я не смею сказать, — ответил юноша.

— В тебе есть что-то необычное, дружок, — сказал лорд Гленварлох, ласково, но настойчиво отводя руку, которой мальчик опять прикрыл себе глаза. — Не терзай себя больше мыслями о своей участи. Как часто бьется твой пульс, рука горит… Ляг на тюфяк, попытайся успокоиться и заснуть. Сон — лучшее и самое доступное сейчас лекарство от мыслей, которыми ты себя мучаешь,

— Благодарю вас за внимание и предупредительность, милорд, — сказал мальчик. — С вашего позволения, я посижу еще немного в кресле: мне в нем будет удобнее, чем на тюфяке. Я спокойно поразмыслю над тем, что я совершил и что мне предстоит делать дальше, а если бог ниспошлет благодетельный сон измученному созданию, то я буду очень рад.

С этими словами мальчик высвободил свою руку из руки Найджела и, завернувшись в широкий плащ и прикрыв им лицо, погрузился в сон или в раздумье, между тем как его товарищ, несмотря на утомительные события, пережитые им в этот день и накануне, продолжал задумчиво ходить по камере.

Каждый читатель знает на своем опыте, что по временам человек не только не в состоянии управлять внешними обстоятельствами, но не в силах справиться даже со своенравным миром собственных мыслей. Вполне естественно, что Найджел собирался хладнокровно обдумать свое положение и наметить путь, какой ему, человеку здравомыслящему и мужественному, надлежало принять; но несмотря на критическое положение, в котором очутился Найджел, он, помимо своей воли, думал больше о судьбе товарища по заключению, чем о собственной. Он не мог подыскать объяснения такому блужданию мыслей, но в то же время ничего не мог с собой поделать. Умоляющие нотки нежнейшего голоса, какой он когда-либо слышал, все еще звучали в его ушах, хотя сон, казалось, уже сковал уста говорившего. Найджел на цыпочках подошел к мальчику, желая удостовериться, что тот спит. Складки плаща совершенно скрывали нижнюю часть лица, но сдвинувшаяся набок шапочка открывала лоб, испещренный голубоватыми жилками, закрытые глаза и длинные шелковистые ресницы.

«Бедное дитя, — сказал про себя Найджел, глядя, как мальчик уютно свернулся в складках плаща, — твои ресницы еще влажны от слез, должно быть ты вволю наплакался, прежде чем уснул. Печаль — суровая нянька для столь юного и нежного существа. Пусть будет сладостен твой сон, я не потревожу тебя. Мои собственные несчастья требуют внимания, и им я должен посвятить теперь свои размышления».

Найджел пытался сосредоточиться, но тысячи предположений, рождавшихся в его мозгу и касавшихся по-прежнему больше спящего, нежели его самого, все время отвлекали его. С досадой, даже гневно, он упрекал себя за чрезмерный интерес к тому, о ком он ровно ничего не знал, чье общество было ему навязано, кто мог быть шпионом, подосланным тюремщиками; но очарование не исчезало, и мысли, которые он старался отогнать от себя, продолжали его преследовать.

Так прошло с полчаса, на исходе которых снова раздался скрежет отодвигаемых засовов и голос тюремщика возвестил, что какой-то человек желает поговорить с лордом Гленварлохом.

«Поговорить со мной сейчас, при таких обстоятельствах! Кто б это мог быть?» — подумал Найджел.

Джон Кристи, бывший хозяин с пристани святого Павла, вошел в камеру, разрешив тем его сомнения.

— Добро пожаловать, мой честный хозяин! — воскликнул лорд Гленварлох. — Мог ли я думать, что увижу вас в моем узилище?

С этими словами он подошел к Джону и дружески, как старый знакомый, протянул ему руку, но тот отпрянул, точно от взгляда василиска.

— Оставьте при себе свои любезности, милорд, — угрюмо сказал он. — Тех, которыми вы меня наградили, мне хватит на всю жизнь.

— Что с вами, мейстер Кристи? — спросил Найджел. — Что это значит? Надеюсь, я не оскорбил вас?

— Не спрашивайте меня, милорд, — резко ответил Кристи. — Я человек мирный, я пришел сюда не для того, чтобы ссориться с вами, для этого сейчас не время и не место. Имейте в виду, мне известно, как разодолжила меня ваша честь, так что сообщите поскорей и покороче, где несчастная женщина. Что вы с ней сделали?

— Что я с ней сделал? — переспросил Найджел. — С кем? Я не понимаю, о чем вы говорите.

— Да, да, милорд, прикидывайтесь удивленным, однако вы не можете не догадаться, что речь идет о бедной дурочке, что была моей женой, пока не сделалась любовницей вашей светлости.