— Ничего не скажешь, — заметил каменщик. — Стекол выбито немало. Когда я смотрю на всю эту разруху, у меня такое чувство, будто я это сделал собственными руками.

Как уже говорилось раньше, швейной машины больше не было в комнате, а сама швея Борги сидела заплаканная у окна, выходящего во двор, и шила что-то на руках. Двери, когда-то тщательно запираемые, были не только сняты с петель, но и вообще исчезли. Куда же девался шкаф, где когда-то висели платья, сшитые по последней английской моде, с таким глубоким вырезом, что при виде его человек чувствовал себя младенцем, готовым приложиться к материнской груди?

Женщина взглянула на него откуда-то из затаенной глубины своими выразительными глазами, опухшими от слез.

— Да, много прошло времени с последней встречи, — сказал он.

По обыкновению он пригладил несуществующие волосы и, только подыскав в углу местечко для своей шляпы на полу, протянул женщине руку.

— Добрый день, бог тебе в помощь, дорогая фру Торбьорг! Ты, наверное, совсем забыла бедолагу, не помнящего своего имени, а еще меньше, откуда он. Но было время, когда ты носила ему кофе — настоящий, хороший. Большое спасибо тебе за это!

— Кофе? — удивленно произнесла женщина, как будто услышала что-то странное, непонятное.

— По крайней мере об этом помнит бог. Он не позволяет оставлять добро невознагражденным…

— Да, — ответила женщина, — это правда. Благодарю тебя за кирпичи, которые ты привез сюда в детской коляске.

И хотя женщина только что плакала и, вероятно, слезные железы не прекратили еще своей деятельности, свойственное ей чувство юмора взяло верх, и она, откинувшись назад, расхохоталась. Она смеялась заразительно, громко, так широко открыв рот, что при желании можно было заглянуть ей внутрь.

— Уметь смеяться — великий дар божий, — сказал каменщик.

Женщина оборвала смех и вытерла оставшиеся еще слезы.

— Пожалуйста, садись сюда, на мой стул, — сказала она, вставая. — Я сяду вот на эту скамеечку. У меня совсем не легко на сердце. Самое досадное, что все эти почтенные верующие женщины, как мне кажется, ни разу и не слыхали о пророке. Это переполняет чашу терпения.

— Так уж повелось: первый оказывается последним, а последний — первым. Моя дочь совсем недавно узнала о пророке, если вообще она слыхала о нем. Но, должно быть, на все есть свои причины, в том числе и на то, почему ты и твоя дочь не были приглашены в эту поездку. Если я правильно помню, ты когда-то мне рассказывала, что однажды, когда тебя хотели обучить Евангелию, ты хохотала до колик в животе.

— Как будто люди не одинаково зависят от пророка, верят они в него или нет. Не по воле ли пророка мы сидим здесь, всеми забытые и заброшенные? Пророк лишил меня всего, у меня и дом рушится… А почему? Пророк швырнул в нас камень… Единственное, что он мне оставил, — это Роунки. Благодаря ему на днях мы доели остатки вашего мясного супа с епископского стола.

— Жаль швейную машину, — сказал он. — Я ужаснулся, узнав о том, что она исчезла.

— Я вынуждена была продать ее, чтобы расплатиться с долгами. К тому же, что толку от нее. Ведь с тех пор, как моя дочь заимела ребенка от лютеранина, ни один святой мужчина не позволяет своим женам шить нижнее белье у меня (хотя кого должно волновать, кто шьет нижнее белье!), не говоря уже о туалетах, которые они надевают, идя в Педагогическое общество; ведь там могут спросить, не от Борги ли эти туалеты…

— Я постараюсь повлиять на Роунки, чтобы он снял с себя пасторский сюртук и постарался продвинуться по служебной линии, — он с успехом может стать даже председателем общины, — сказал Стоун П. Стенфорд. — Уж по одному тому, как он заботится об овцах епископа Тьоудрекура, видно, что из него вышел бы неплохой отец семейства, если бы он захотел осчастливить одну или двух женщин.

— А что ты скажешь о себе? — спросила женщина.

— Не будем говорить об этом… Как ты думаешь, не снять ли мне пиджак и не залатать ли эти трещины на стенах? По правде говоря, мне стыдно, что я не сдержал своего обещания и не мог сделать для тебя сущего пустяка. Но ночь еще не окончилась, как сказало привидение. Хе-хе-хе… Позволь, неужто и вправду двери исчезли из дому?

— Мы сожгли их во время холодов прошлой зимой, когда дочь родила ребенка. Да и не было нужды запираться друг от друга — ведь лютеранин уехал.

Каменщик произвел осмотр дома внутри и снаружи, и чем больше он смотрел, тем больше огорчался. В одной из комнат нельзя было ногой ступить из-за муравьев и жуков, а в бурьяне вокруг дома кишели всякие насекомые и пресмыкающиеся, правда в основном безвредные, но в одном месте блеснул змеиный глаз.

— Ну, мои дорогие, на сей раз я не заставлю вас ждать. Спасибо, что ты показала мне дом: его, конечно, можно улучшить, как и всякое дело рук человеческих, — сказал он. — Но порой, видя перед собой разрушенную стену, теряешься, с чего начать.

— Позорно, но в доме нет кофе, чтобы предложить гостю, — сказала женщина.

— Я до сих пор помню тот кофе, которым ты меня угощала, не говоря уже о том, который ты присылала со своей дочерью. — И каменщик поцеловал женщину. — До свиданья. Если я во дворе не встречусь с твоей дочерью, передай ей поклон от меня. Она славная девушка, хоть и неласковая, как, впрочем, и ее мать. Хе-хе-хе… А мальчонка у нее славный. Он напомнил мне сыночка моей дочери, внучонка, которого мне на днях подарили, вернее, не подарили из-за вмешательства бога. Я даже боюсь глядеть в его сторону, чтобы не сманить его к себе от лучшего из отцов. Куда я девал свою шляпу? Не мог же я прийти в гости без шляпы! Я помню, как махал ею уезжающим.

Женщина ничего не ответила, она только взглянула на мужчину из глубины своей души, этого огромного и бездонного источника, наполненного слезами. Из молчания ее мог вывести только смех.

Наконец он нашел свою шляпу в углу, там, куда положил ее. И, только выйдя из комнаты, пройдя через маленький коридорчик и уже собираясь открыть скрипучую наружную дверь, он вспомнил вдруг о пустяке, о котором чуть было не забыл. Он закрыл дверь, вернулся в комнату и обратился к женщине, сидящей за шитьем:

— Нелегко стать другим человеком и раз навсегда распрощаться с неприметным работягой из Лида, если ты им родился. В этом все дело. И когда я смотрю сейчас на этот дом, пришедший в упадок, на окна с выбитыми стеклами, на несуществующие двери, давным-давно пущенные на топливо, на пустое место, где когда-то стояла швейная машина, которую пастор Руноульвур считал сильнейшим аргументом в пользу победы высшей мудрости в Испанской Вилке, я начинаю думать…

— Позволь, о чем это ты? — спросила женщина.

— Гм… — произнес он. — Я подумал, не пригласить ли мне тебя вместе с дочерью переехать в мой дом и жить там? Из окна второго этажа замечательный вид на Благословенную гору… По-моему, это самая красивая гора, всем горам гора. Я становлюсь стар и собираюсь уехать отсюда. Неплохо окружить себя надежными людьми, главным образом — преданными женщинами. Взамен я предлагаю тебе почет и уважение, в которых женщины нуждаются на небесах.

На следующее утро Стоун П. Стенфорд решил еще раз попытаться достать подходящие гардины в комнату на втором этаже, откуда можно было видеть истину в образе горы — зрелище, для которого, казалось, невозможно подыскать достойные занавески. И тем не менее он отправился на поиски.

Пройдя довольно далеко по главной улице, он увидел, как обитатели домов по обе ее стороны выгоняют овец из своих палисадников. Наконец овцы сбились в кучу посреди дороги, жалобно блея, словно не могли решить, куда им теперь идти, — ведь единственное безопасное место — это покрытая гравием дорога; здесь свобода, хотя и не растет трава. Каменщик по старой привычке пересчитал овец, их оказалось пятнадцать — все с великолепными курдюками, куда лучшими, чем у исландских овец.

— Что это за овцы? — спросил он.

Один человек выбежал запыхавшись из своего сада, откуда он выгонял овец, и ответил:

— Ты что, не видишь? Это овцы епископа Тьоудрекура. Подумать только, пастор Роунки ни с того ни с сего выпустил их сегодня утром.