— Ух и жарынь же, людушки, вот жарынь… ух — ма! — говорил щадроватый, рябой мужик с клочковатою белой бородкой, распахивая ворот рубахи и обнажая коричневую грудь, которая была темнее его светлой спутавшейся бородки.

— Чово не жарынь! Хушь блины пеки на солнышке…

— Баня… что и говорить!.. Без веника баня.

— Это что, ребятушки! А вот упека, я вам скажу, так упека… в кизилбашской земле! — отозвался седой старик, видимо, из ратных людей, в истоптанных до онуч лаптях.

— А ты, поди, был тамотка? — отозвался щадроватый мужик.

— Бывывал… Еще в те поры мы с царем Петром Ликсеичем Азов-город брали.

— А далече эта земля от нас будет?

— Близехонько… рукой подать, клюкой достать…

— Ой ли, паря?

— Пра!.. У песьих голов…

— Что ты!.. Песьи головы… у кого?

— У людей… знамо, не у псов.

— Ври ты!

— Не вру… сам видывал, как Азов-град громили.

— А далече это, дядя?

— Да как вам сказать, ребятушки — три не тридевять земель, а без малова на краю света, за Доном… Спервоначала это лежит наша земля-матушка, московская, святорусская, а за нашей-то землей украйная земля — это, стало быть, край земли россейской, как, к примеру, вон край земли, где земля с небом сходится, а дале уж ничево нет.

— Что ты! На нет, сталоть, земля сошлась. А песьи ж, чу, головы где?

— Дале… за Доном за самым… За украйными городы лежит эта земля черкаская, а в ней все черкаские люди живут… народ черноволос, чубат… на голове хвост…

— Хвост! На голове на самой?

— На голове, говорят тебе.

— А може коса… не хвост?

— Толком тебе говорят… хвост, чуб по-ихнему… Коса-то у бабы да у попа сзади живет, а это — спереди, от лба да за ухо, да на спину али на плечо…

— Ах ты, Господи! Ну?

— Ну, черкасы это чубатые голосисты гораздо, песельники и гудцы знатные, говорят необычно, а по-нашему, по-россейски, разумеют маленько: скажешь это «Воды!» — даст испить тебе, скажешь «Хлеба!» — хлеб даст… А там за черкасами донские казаки, а за донскими казаками татары да ногаи, а за ногаями кизилбаши, а за кизилбашами арапы — черны, что черти, а глазищи и зубы — белы, что у псов… А там песьи головы.

— А турки, дедушка? — вмешивается в разговор малец с лопухом на голове, заинтересовавшийся россказнями старого ратного человека.

— Ах ты, «царская пигалица!» — усмехнулся старый ратный мальчику. — А где царской ялтын?.. Потерял небось?

— Нету… вот он, на гайтане.

И мальчик, распахнув на груди рубашку, показал висевший у него на шее вместе с крестом «царский ялтын» — небольшую серебряную монетку.

— Ишь ты, царско жалованье — не величка кружавочка, а сила в ей знатная, от самово царя, значит, — рассуждал старый ратник. — Камушек царь пожаловал, лычко, а все в ем сила — поди на!

— Все от Бога… нихто как Бог, — радостно говорил щадроватый мужик, с любовью поглядывая на мальчика.

— Вестимо, от Бога, — подтверждал ратный. — Вот хушь бы с турскими людьми, примером скажем, как мы Азов — от град добывали. Уж и натерпелись мы — не один ковш слез пролили, не один ковш и лиха, чу, выпили, а все Бог на добро концы свел. Царь это сам по Дону на галерах рати ведет — видимо — невидимо галер, а мы, пешая рать, берегом идем. С нами и черкаские казаки, что с Запорогов, и донские, с Дону… Уж и житье привольное, я вам скажу, на этом самом Дону! Ни бояр там нет, ни князей, ни этой приказной строки — все вольные люди. А села у них — станицами прозываются — как маков цвет цветут: земли вдоволь, арбузов да дынь этих в век не слопать. А там дале, к Азову-то граду, степь голая — ни души, только птица реет да зверь рыщет… Вот тут и натерпелись мы по горло: в степи упека такая, что конь не выносит, падает на ноги, а тебя-то и солнце палит, и комар этот да муха бьет — ну, ложись да и помирай без свечи — без савана, без попа — без ладану… А там эта татарва проклятая гикает да алалакает, словно зверь лютой, да стрелой бьет… Ну смертушка да и только… Ну шли это мы, шли, маялись, а там и до Азова дошли… Стоит Азов — укрепушка крепкая, водой обведен, валом обнесен, а там стена каменна, а за стеной еще стена, а супереди — еще две укрепушки, две каланчи высоких, белокаменных… Подошли, глядим — как ее, черта, возьмешь! Вот и выходит сам царь — от на берег, на коня садится, конь под ним что птица. «Насыпай, говорит, ребятушки, земляну стену до неба, до облака ходячего». Стали мы это сыпать — гору на гору ставим, до неба добираемся. И не диво! Немало нас было сыпальщиков: не одна, не две тысячи, а двудвенадцатеро тысяч рук работало, — зон оно и понимай, двудвенадцатеро тысяч, братеньки вы мои!

— Ну-ну-ну! — качал головой щадроватый мужик. — Сила не махонька…

— Чево больше! Прорва!

— До Божья оконца, поди, добраться можно?

— Где не добраться! Как пить дать…

— Так — ту, братеньки вы мои, — продолжал ратный, — насыпали мы эту Арарат-гору, а на Арарат-гору пушачки встащили — и ну жарить! Жарили мы их жарили, дымили, братец ты мой, дымили, инда светло небушко помрачилося, ясно солнышко закатилося… А сам — от царь от пушачки к пушачке похаживает, зельем — порохом пушачки заряживает — да бух, да бух, да бух! А там загикали донские да черкаские казаки — напролом кинулись… И что ж бы вы думали! Насустречу к им выходит старенькой — престаренькой старичок, седенькой — преседенькой, что твоя куделя белая, и несет это в руках Миколу — чудотворца. «Стой, — говорит, — братцы! Видишь, кто это?» — «Видим, — говорят казаки, шапки сымаючи. — Микола-угодник…» Ну, знамо, икона — крестются, целуют угодничка… А старичок — от и говорит: «Видите, гыть, братцы, что у ево, у угодничка-то, на лике?» — «Видим, — говорят, — брада чесная». — «То-то же, — говорит, — а царь — от ваш хочет попам да чернецам бороды обрить… Так не взять ему, говорит, Азова-града: подите и скажите это царю». Воротились это казаки, говорят царю: так и так — сам-де Микола-угодник выходил насустречу им, не велел брать города… А царь — от как осерчает на их, как закричит, как затопает ногами. «А! — говорит. — Сякие-такие, безмозглые! Не Микола то угодник выходил, а старый пес раскольничий, что ушел от меня с Москвы, к туркам убег, свою козлиную бороду спасаючи… А коли, говорит, он Николой стращает, так я супротив Миколы, говорит, Ягорья — храброго пошлю: ево-де Ягорьина дело ратное, а Миколино, гыть, дело церковное — так Миколе, гыть, супротив Ягорья не устоять…»

— Где устоять! — подтверждает щадроватый мужик.

— Не устоять — ни в жисть не устоять, — соглашаются и другие мужики.

— И не устоял, — заключает ратный, торжественно оглядывая слушателей. — Все от Бога.

— Это точно, что и говорить!

— А песьи головы, дядя, что сказывал ты, — любопытствует долговязый парень.

— Что песьи головы?

— Да каки они? Видал ты их?

— Как не видать — видывал.

— И близко, дядя?

— Не — ни — ни! Близко не подпущают, аспиды… Уж и шибко ж бегают — так бегают идолы, что и собакой не догнать… А поди ты, об одной ноге…

— Что ты! Об одной?

— Об одной.

— Ах, он окаянный! Как же он, сучий сын, бегает об одной ноге?

— А во как. В те поры, как Христос народился и в яслях лежал, прослышали об этом цари и бояре, жиды и пастухи и весь мир, ну и пришли Христу поклониться, да не токмо люди, а и птицы и звери. И прослышь про то Ирод, царь — жидовин, что вот-де новый царь народился, и будет-де этот самый царь царствовать и на земле, и на небе. Ну и распалился Ирод-царь гневом и говорит своим Иродовым слугам: «Подите, гыть, вы, Иродовы слуги, скрадьте младенца Христа и принесите ко мне!» — «Как же мы, ваше царское величество, — говорят Иродовы слуги, — скрадем ево, коли там у ево страж стоит, аньдел с огненным мечом? Он-де нас огнем и мечом посечет и спалит». А Ирод-царь и говорит: «К ему-де, гыть, к младенцу Христу, не токмо люди на поклонение идут, а и звери и птицы. Так вы, гыть, слуги мои Иродовы, наденьте на себя шкуры собачьи с собачьими головами и подите якобы поклониться младенцу со зверьем со всяким — и скрадьте ево». Ну ладно: сказано сделано. Надели на себя Иродовы слуги шкуры собачьи с собачьими, с песьими, значит, головами, и пошли. Входят да прямо к яслям. Только что, братец ты мой, руки они, Иродовы слуги, протянули, чтоба, значит, скрасть младенца, как аньдел хвать их по плечу огненным мечом, да так, братец ты мой, ловко хватил, что от плеча-то самово наскрость и проруби, до самова естества, сказать бы… Так половина-то тела с рукой, с ногой так и осталась тут на месте, у самых яслей, а они-то, Иродовы слуги, сцепившись друг с дружкой, рука с рукой, нога с ногой, и ускакали на двух ногах, по одной у каждого. Ну с тех пор, братец ты мой, так и скачут они, Иродовы слуги: коли он тихо идет, так на одной ноге скачет, а коли ему нужно наутек, так зараз в сцепку друг с дружкой — и тут уж их сам черт не пымает… А головы-то собачьи так и приросли у их к плечам — с той поры и живут песьи головы…