Я лежал на кровати и глядел в потолок. Его покрывала сложная сетка трещин — черные глубокие опасные провалы и тонкие изящные линии, словно начерченные остро отточенным карандашом по когда-то белому потолку. Если вглядываться долго, линии слагались в узоры, или в лица, или в сумасшедший хоровод зверей, которые кувыркались и гонялись друг за другом с веселой увлеченностью, никак не вязавшейся с их положением. Беннет тоже читал письма, тихонько напевая и нетерпеливо шелестя бумагой.

— О, черт! — сказал он вдруг и смахнул конверты и письма на пол рядом со своей кроватью.

— Что случилось?

— Мы выигрываем войну.

— Правда?

— Правда. Высокопоставленные лица говорят… «Благодаря мужеству и преданности долгу наших мальчиков, мы…»

— …выигрываем войну. Это тебе пишут твои?

— Гордясь и ободряя. Оказывая моральную поддержку. Не могу избавиться от ощущения, что наибольшее удовольствие им доставили бы пышные похороны юного героя и горсть орденов и медалей, чтобы разложить их под стеклянным колпаком. Ну, и знаешь — такие траурные объявленьица в «Таймс»: «…памяти нашего возлюбленного героя-сына, павшего славной смертью…»

— Заткнись! Мой отец пишет, что охотничий сезон был хорошим.

— О чем ты думаешь, Александр? Я этого никогда не знаю.

— Я тоже. Во всяком случае, ни о чем существенном. Я боюсь. Но и это не так уж существенно. Мне бы хотелось остаться незатронутым.

— Войной?

— В том числе. Но вообще-то всем.

— Своеобразно! — сказал он, повторил и сразу уснул.

Следующие шесть дней на ферме майор Гленденнинг жал на нас уже по-настоящему. Ни у кого не было ни минуты передышки от учений и маршировки. Мы вставали с зарей, и нас наставляли и гоняли до самой ночи, когда наставало время ложиться спать. Малейшие нарушения карались со всей суровостью, и мы с Беннетом подвергались страшнейшим разносам, стоило ему вообразить, что мы слишком снисходительны к рядовым. Наше снаряжение и обмундирование, недавно еще заросшие грязью, обрели вид, почти положенный по уставу.

Вечером накануне возвращения в окопы мы с Беннетом шли от майора, получив последние инструкции. Доблестная луна спокойно плыла по небу, равнодушно игнорируя рвущуюся вокруг нее шрапнель. Было очень холодно, и земля похрустывала у нас под ногами. Дыхание, вырываясь изо рта, словно бы тут же замерзало. Беннету на рождество прислали в подарок трубку, и он время от времени без особой охоты возился с ней. Но в эту минуту ее огонек, то разгорающийся, то тускнеющий, был приятной противоположностью всему, что нас окружало. Негромко ухала сова. Тяжелая артиллерия молчала, и слышались только отдаленные хлопки, словно где-то палили из детских ружей. Беннет впивался зубами в мундштук, и они серебряно поблескивали. Моя нижняя челюсть, казалось, распухла от холода и готова была вот-вот оторваться напрочь. Ветер донес сердитое лисье тявканье.

— А-ах! — сказал я почти весело.

Тявканье раздалось снова, совсем близко, высокомерно-уверенное.

— Ты как будто ужасно доволен. — Беннет с трудом цедил слова сквозь зубы, сжимавшие мундштук. Пока он говорил, из чашечки взвивались искры и гибли от обмораживания.

— Мне надо очень мало, чтобы быть довольным, как говорят у меня дома.

— А уж в каком восторге ты был бы, если бы мог вскочить на лошадь и затравить несчастную тварь.

— В безумном.

В небе опять начала рваться шрапнель. Луна сохраняла полное равнодушие.

— А красиво, — сказал я, запрокидывая голову так, что заныла шея. — Точно очень дорогой фейерверк.

— Дороже не бывает. — Он вынул трубку изо рта и заглянул в чашечку. Ему как будто не понравилось то, что он увидел. Снова сунув трубку в рот, он сердито подул в нее и пошарил в кармане, ища спички.

— Не думаю, что ты когда-нибудь угомонишься настолько, чтобы стать истинным курильщиком трубки.

Он только буркнул в ответ и чиркнул спичкой. Огонек осветил его красные пальцы, все в болячках от холода. Глядя на них, я ощутил в моих пальцах невыносимый зуд его болячек. Он задул спичку и бросил ее на землю.

— Черт! — сказал он, снова вынул трубку изо рта и спрятал ее в карман.

— Мой отец — курильщик трубки. Идеальный. С помощью трубки он укрывается от окружающего мира. Он не смотрит на тех, на кого не хочет смотреть, а заглядывает в трубку. Ну, что может быть такого в чашечке трубки? Тлеющая трава, и только. А ты допускаешь, чтобы трубка выводила тебя из равновесия. Это никуда не годится. И в любом случае с ней ты — вылитый управляющий банком.

Он протянул руку и ухватил меня за ухо. Крепко защемил и дернул.

— Эй!.. Ой…

— Значит, управляющий банком. Ах ты жалкий убийца бедных лисичек!

Он дернул сильнее. Я откинулся вбок, чувствуя, что оставляю в его пальцах половину уха, вцепился ему в левое плечо и наподдал коленом. Он чуть было не хлопнулся навзничь, но кое-как удержался на ногах, извернулся и стиснул меня в медвежьих объятиях, стараясь оторвать от земли. Он так тесно сомкнул руки, что я всем телом чувствовал, как в нем клокочет смех.

Я вырвался и схватил его за запястье.

— Отдавай мое ухо!

— Не отдам. Никогда. Я скурю его в моей трубке.

— Банковский управляющий и людоед сверх того.

— Добрый вечер, господа.

Мы отпустили друг друга, и каждый остался стоять один под улыбчатым взглядом луны и прокурорским — сержанта Барри.

— Добрый…

— …вечер…

— …вечер…

— Добрый, сержант…

— …добрый…

Близнецы-двойняшки.

Он испепелил нас взглядом и прохрустел мимо по замерзшей глине. Нас сразил исступленный смех. Мы добрались до фермы, содрогаясь от безмолвного хохота. Внутри было не так холодно и пахло пылью, сушащейся одеждой и похлебкой невесть из чего. В нашей комнате нас ждал Джерри. Он стоял у моей кровати и явно поднялся с нее, только когда услышал наши шаги на лестнице.

— «Дух чудесный, нет, не птица ты»[40], — продекламировал Беннет, слегка опьяневший от нашей стычки с сержантом.

— Что ты так долго? Я почти час жду. Где ты был?

— Нас задержал старик.

— «С высоты небесной…»

— Мне очень неприятно, что ты так долго ждал.

— А, ладно!

— «…Льешь» что-то там такое…

— Что это с ним?

— Почем я знаю.

Беннет начал раздеваться, швыряя одежду на пол.

— «От сердца полноты», — сказал он. — Ну да, от полноты сердца.

— Тебе что-нибудь нужно, Джерри?

Он покосился на Беннета.

— Да не обращай ты на него внимания, бога ради.

— Вот-вот! Говорите. А на меня внимания не обращайте. Будто меня тут и нет.

— Если бы ты заткнулся, может быть, нам было бы легче в это поверить.

Я снял шинель и повесил ее на дверь.

— Как ты думаешь, майор даст мне отпуск?

— Что? Сейчас?

— Да.

Он стоял, сунув в карманы крепко сжатые кулаки. Теперь он вытащил одну руку из кармана и протянул мне листок.

— Это что?

Я взял листок, и он засунул руку назад в карман.

— Если вы меня извините, дамы и господа, я отойду ко сну! — Беннет забрался в свой блошник и закрыл глаза. — Я сплю, — объявил он. — Не слышу злого, не говорю злого, не вижу злого. Аминь!

— Сядь, Джерри.

Он присел на край моей кровати.

Я развернул листок. Это было письмо. Слова выстроились напряженно прямые по бледно-голубым строчкам. Буквы были крупные, кудрявые, тщательно выписанные. Черные, но иногда вдруг в середине слова почти серые — перо тут следовало еще раз обмакнуть в чернила.