Глава 12 РУСЬ. ЛОВУШКА «НА ЛЮБОВЬ»

Ладони у Агафона были, как обычно, — сухие и теплые. Он держал за руки Варвару и Гришку, им передавались его умиротворенность и покой, они будто прикоснулись немного к могучей, невидимой силе. Глаза всех троих при этом не отрывались от наполненного водой серебряного блюда, и каждый видел в нем одному ему предназначенные картины.

Пред Гришкой из тумана вставали странные, прекрасные земли, бескрайние леса, города с гигантскими, невероятно красивыми сооружениями. К нему пробивалось откуда-то незнакомое слово — Беловодье. Нечто далекое и вместе с тем близкое, трагичное и светлое было у Гришки связано с этим словом. Но что — он не мог понять.

Колдун сдвинул брови, на его лицо наползла тень. Это не укрылось от Варвары, которая обеспокоенно спросила:

— Что ты там видишь?

Ответ колдуна звучал тихо, голос пробирал до пят, становилось жутковато:

— Ухабы да кочки перед глазами моими, кустарник колючий. Вскоре предстоит вам медвежьи ямы обойти да о колючки не оцарапаться, от стаи волков отбиться.

— Как это? — с замиранием сердца спросил Гришка.

— Чувствую, опасность вас подстерегает, и то будет первое, грозное испытание. Такова уж судьба ваша, что не одно еще испытание предстоит, а вот найдете ли вы покой и счастье, если их преодолеете — это еще вилами на воде писано. Но иного пути Богом не начертано. Только так людьми станете, а не лютыми хищниками и не их добычей. Дрогнете, отступите — брести вам оставшуюся жизнь по заросшим бурьяном окольным дорогам и себя не найти.

— Что за опасности, испытания такие? — спросила Варя, обычно человек беззаботный и легкомысленный.

Сейчас ее охватил страх, и она начинала понимать, что в ее, хоть и тяжелой, но, казалось, определенной раз и навсегда жизни, скоро произойдут какие-то важные перемены.

— Это одному Богу известно. И я ничего для вас сделать не могу, ибо есть ноша, которую человек сам, в одиночку, донести должен, — сказал Агафон.

Как не хотелось Гришке и Варе, чтобы в словах отшельника была правда! Им было так хорошо вместе, и счастья этого ничто не могло поколебать. Может, ошибается колдун? С кем ни бывает… Но оба знали, что это не так. Дед Агафон, когда говорит такие вещи, не ошибается никогда. И сейчас, в этот момент, он приоткрывает не только занавес над грядущими событиями, но и над самой тайной замысла Божьего.

Тьмой и вечностью повеяло на влюбленных, но день был светлый, ласковое солнце пробивалось через изумрудную зелень листьев, пели в ветвях птицы, как обычно в жаркие дни, воздух кишел стрекозами с переливающимися крыльями, и двум людям было хорошо друг с другом.

Они шли, держась за руки, шептали друг другу ласковые слова, и с каждой минутой на душе становилось легче, и тьма отступала, и черные думы вскоре оставили их. Радость от жизни взяла вверх. В этот миг казалось невероятным, что может быть как-то иначе. Им не хотелось думать о словах Агафона, который теперь молился в своей избушке за них и клал поклоны перед образами.

Варя болтала в воде ногами, сидя на берегу затерянного в лесах озерца. Разговор, поначалу пустой, беззаботный, постепенно зашел о прошедших временах, где у каждого была оставлена своя боль.

— Голод небось помнишь, — спросила Варя. — Как Годунов царем стал, так вскоре голод и начался.

— Рассказывали, — кивнул Гришка. — Небо тьмой обратилось, десять недель лили дожди, будто вновь потоп Всемирный начался, и не скосить урожай, не сжать. А в конце лета мороз вдарил. Не взошли всходы, и начался невиданный доселе голод. А чего ждать, коль комета хвостатая в небе висела?

— Мой дед с отцом тогда в Москву подались, — сказала Варя.

— И мой отец тоже. Да там и сгинул, — признался Гришка.

— В наших краях совсем плохо стало, только умереть — и все. Но и в Москве не легче. На рынке четверть ржи в цене до трех рублей поднялась. А купцы бесстыжие да бояре бессовестные хлеб скупали, чтобы потом втридорога продавать, попридержав перед этим хорошенько, дабы цена его поднялась. Царь Борис и закрома открыл, и деньги народу мешками раздавал — все бесполезно. Отец говорил потом, что люди до крайности дошли — стали траву и сено есть, а уж о кобылах и кошках и говорить нечего — не осталось их вовсе. На постоялых дворах людей убивать стали, а мясо их в пирожках на рынках продавать. Отец рассказывал, как самолично с толпой в клочья рвал тех, кто зерно утаил, а еще видал, как продавца пирожков тех, из человечины, на кол сажали.

Домой отец один вернулся. Дед так в Москве и сгинул. Тут я на свет появилась, но мать недолго потом прожила. Хоть и протянули мы голодные времена на оставшихся запасах, пока родня в Первопрестольной была. Но болеть она начала, вот чахотка в могилу и свела. А отец в лихолетье где-то сгинул — то ли за поляков, то ли против них воевал — так и не знаю. Одно знаю, что и на меня, и на братишек моих старших ему начихать было. Вот и повели меня, малую, братья по миру. Так и выросла в скитаниях.

— Как две капли воды, судьбы наши схожи. Страшно. По всем прошлось время то поганое, — сказал Гришка.

— Страшно, коль снова оно придет. Эх, кабы все хорошо, мир да счастье на Земле были — но такого быть не может, — вздохнула Варвара.

— Не может, — кивнул Гришка. Ему вспомнились недавние слова колдуна, и в сердце вновь проснулась тревога…

Вернулась в починок Варвара к вечеру, с пустой корзиной, на дне которой лежало несколько ягод. Около терема толпились стрельцы, фыркали лошади, с кухни во дворе валил густой дым. Похоже, губной староста со своим отрядом прибыл.

Тут к Варе подошла Марьяна и осуждающе произнесла:

— Где тебя носит? Староста нагрянул, отдыхать собрался. И тебя спрашивал. Приведи себя в порядок.

Варвара прошла в свою избу, умылась, причесалась деревянным гребешком, спрятала волосы под косынку и побежала к терему. На пороге, привычно опираясь на деревянную колонну, в любимой своей позе стоял, скучая и позевывая, рыжий Бориска. Сегодня он приоделся в зеленую рубаху и нравился сам себе. Увидев Варюху, осведомился без всякого интереса:

— Все гуляешь?

— Гуляю, — грубо отозвалась она.

— Ну, гуляй, гуляй, — выражение на Борискиной физиономии было, как всегда, наглое и сальное, он, по привычке, хлопнул Варвару по мягкому месту. Та покраснела больше от злости, чем от смущения, и со всей силы ударила рыжего кулачком.

От неожиданно сильного удара Бориска отлетел и чуть не перекинулся через перила. Выругавшись, он прошептал под нос, провожая Варвару злым взором:

— Ничего, скоро сполна сразу за все получишь.

Она услышала эти слова, что-то в тоне Рыжего ей не понравилось, но всерьез принимать их — много чести будет!

За дверьми стоял управляющий. Он погрозил Варваре пальцем.

— Куда запропастилась? Тебя сам Егорий Иванович видеть желает. Говорит, хочу, чтоб Варвара мне блюда подавала да чарку подносила, а боле видеть никого не желаю. Говорит, шибко хочет тебя за зад ущипнуть… Говорит, такого мягкого зада еще ни у кого не видал, ха!

— А тебе б, Ефим, только бесстыдные слова говорить. Хуже Бориски, право слово.

— Поговори у меня… Живо на кухню — гуся в яблоках подавать будешь, и чтоб на твоих устах улыбка сияла. Ясно? И не боись. Скоро их всех брагой развезет, не до нас им станет.

Варя пошла на кухню, взяла там большой медный поднос с аппетитно пахнущим гусем, обложенным яблоками и местами для красоты утыканный гусиными перьями. Идти и смотреть на пьяного Егория ей не хотелось, а не идти было нельзя. Варвара вздохнула, подняла тяжелый поднос и направилась в терем.

Уже прилично набравшийся губной староста стучал по столу медной кружкой, которую держал за ручку в правой руке. Левой рукой он обнимал Фрола — заплечных дел мастера. Тот хоть и находился неизмеримо ниже губного старосты по своему положению, но был правой рукой Егория. А верностью своей и хорошей работой заслужил право сидеть за одним столом с хозяином и выпивать с ним на равных.

Фрол был невысок ростом, узкоплеч, с длинными руками и узловатыми, необычайно сильными пальцами. Один глаз его косил, а потому казалось, что смотрит он не только на собеседника, но и куда-то в сторону и видит там что-то шибко важное. Своей работой он был доволен вполне и не видел в ней ничего зазорного, как, впрочем, и окружающие. Профессия палача считалась уважаемой и вовсе не позорной. При хорошем жалованье, на казенных харчах, да еще с губным старостой и воеводой чуть ли не запанибрата. И помимо жалованья, как и все другие палачи, он неплохо наживался, продавая заключенным в тюрьме водку.

— Во, Варвара! — крикнул губной староста, поднимая на девушку осоловелые глаза. — Вот кого мне ущипнуть хочется. Наши-то барыни-боярыни все белятся да румянятся, а это сильно умаляет их красоту. А вот Варваре белила да румяна ни к чему. И так хороша!

Он потянулся к ней, чуть не упав при этом на пол, но успел ухватиться за руку молодухи и рывком посадил ее на лавку рядом с собой.

— Садись, Варвара, давай покалякаем.

Она пожала плечами, потупилась. Все мысли ее были заняты тем, как бы выбраться отсюда.

— Я тож-же с ба-бами люблю говорить, — немного заикаясь, произнес заплечных дел мастер. — У них кожа тонкая и нежная, с ними щипчиками хорошо работать. И огонь неплохо действует. Вообще с бабами легче…

— Тихо мне, изверг! — хлопнул ладонью по столу губной староста так, что кружка подскочила. Он оторвал ножку от гуся, с невероятной скоростью обглодал, а кость с размаху бросил в угол. — Ты, Фрол, с бабами без щипчиков и говорить не можешь?

— Не могу, хозяин, — махнул рукой Фрол и приложился к своей кружке. — А как с ними по-другому? Ежели батоги взять, то их тоже для бабы меньше, чем для мужика, требуется, но все ж-таки батоги хуже, чем щипчики… Еще бабу лаской можно взять, но то исключительно для удовольствия, да и антирес невеликий.

— «Антирес невеликий»… — передразнил палача Егорий. — Что ты, пустая башка, понимаешь! — Он легонько ущипнул Варю за щеку. — Щечки, как спелые яблоки, кожа, что молочный поросенок, а ты — антереса нет. Дуб ты, Фрол, развесистый, хоть и важный в своем деле знаток. А ты, Варвара, что скажешь? Есть для мужика в бабе антирес иль нет?