Много позднее, уже в пору Революции, у «друга народа» была какая-то вполне бескровная перебранка на Новом мосту с отрядом королевских войск. Об этом событии немедленно было послано сообщение Бриссо: «Грозный облик Марата заставил побледнеть гусаров и драгунов, как его научный гений в свое время заставлял бледнеть Академию», — скромно писал «друг народа». Бриссо, как все редакторы, достаточно натерпелся на своем веку от авторского тщеславия, давно ко всему привык и, должно быть, считал большинство литераторов людьми не вполне нормальными. Однако он твердо знал и меру. Поэтому, весьма лестно отозвавшись о подвиге Марата на Новом мосту, он все же выпустил приведенную выше фразу. Я не говорю, конечно, что именно это обстоятельство было причиной гибели жирондистов и казни самого Бриссо (событие 31 мая 1793 года, как известно, было делом Марата). Но кто знает?.. «При благоприятном стечении обстоятельств» редакторский карандаш может привести человека и на эшафот. Так и исследователь некоторых драм большевистской революции, в которой принимает участие много неудачных литераторов, должен был бы порою руководиться правилом: «ищите рецензию».
*
Говорят, что революция — «великая переоценка ценностей». Это неверно. Ценности переоцениваются до революций — Вольтерами и Дидро, Герценами и Толстыми. Потом и старые, и новые ценности размениваются на мелкую истертую монету и пускаются в общий оборот. Революция — великое социальное перемещение, оценка и переоценка людей, для которых она создает новые масштабы деятельности: для одних из маленьких большие, для других из больших маленькие. Если б Ленин умер в 1916 году, то в подробных учебниках русской истории ему, может быть, отводились бы три строчки.
Для людей, подобных «другу народа», революция — это миллионный выигрыш в лотерее, — иногда, как в анекдоте, и без выигрышного билета. Говорю, разумеется, о «славе»: личные практические последствия могут быть неприятные, как это доказала Шарлотта Корде. Французская революция дала Марату то, чего его лишали и Ньютон, и Лавуазье, и Вольтер. Мелкий литератор, неудачный физик, опытный врач-венеролог получил возможность выставить свою кандидатуру в спасители Франции. У Мирабо, у Лафайета, у Кондорсе, у Бриссо были выигрышные билеты; все они годами ставили именно на эту лотерею. Марат, как очень многие другие, выиграл без билета, — кто до революции знал, что он «друг народа»? Теперь можно было это доказать. Это было и не очень трудно.
Он избрал верный путь, частью сознательно (человек он был весьма неглупый), частью следуя своей природе, которая быстро развивалась. Марат «творил новую жизнь», но и новая жизнь творила Марата. Его природная завистливость нашла выход в травле, мания величия осложнилась манией преследования, а болезненная нервность стала переходить в сумасшествие — сначала медленно, потом все быстрее. Вероятно, тяжелые страдания от накожной болезни сыграли здесь немалую роль. В последний год жизни он почти не спал, питался крепким кофе, да еще странным напитком — миндальным молоком, настоенным на глине. Писал он обычно в ванне и проводил в ней большую часть дня: теплая вода облегчала его мучения. Всем поклонникам Марата можно посоветовать простой опыт: прочесть одну за другой в старых комплектах «Друг народа» его последние статьи, — он требовал 260 тысяч голов контрреволюционеров, ровно 260 тысяч, не больше и не меньше (в начале революции «друг народа» был гораздо умереннее: настаивал только, чтобы на 800 деревьях Тюильрийского сада было повешено 800 депутатов с графом Мирабо посредине).
Однако он лишь сходил с ума — не успел сойти совершенно: сквозь бредовые кровавые статьи, от которых гибли сотни людей, все время сквозит совершенно ясная мысль, именно ясностью выделяющая его из толпы других участников Французской революции. («Только индюки ходят стадами», — любезно говорил он членам Конвента.) Эта мысль: нужна диктатура, необходима кровавая диктатура, без диктатора мы не спасемся, вне диктатуры нет выхода!.. Он долбил ее упорно, без вывертов, с большой силой. Надо думать, в диктаторы он намечал самого себя. Вызванные им страшные сентябрьские убийства достаточно ясно показывают, чего можно было ждать от диктатуры Марата. Нет, Шарлотта Корде имеет заслуги, — хоть теперь виднейшие историки во главе с Оларом и считают ее дело печальной политической ошибкой.
В характере Шарлотты Корде нет ничего женского и, быть может, ничего человеческого. Это моральная геометрия нам непонятна потому, что мы не привыкли подходить к людям с представлением о совершенных геометрических фигурах. Ей было двадцать пять лет. Вся ее жизнь, кроме одной недели, никакого значения не имеет. Но зато та неделя, 11—17 июля 1793 года, имеет бессмертное историческое значение. Шарлотта Корде приехала из нормандского городка в Париж для того, чтобы убить Марата. Это была теорема. Она теорему доказала самым совершенным способом, обнаружив поразительные качества ума, решительности и присутствия духа. Эта девушка выследила и зарезала в ванне «друга народа» так же хладнокровно, как старый опытный охотник выслеживает и бьет в лесу опасного зверя. Из теоремы вытекали следствия: арест, суд, гильотина. Все это она приняла как неизбежное следствие теоремы, со столь же совершенным ясным спокойствием.
IV
Шарлотта Корде была правнучка Корнеля, и все французские историки неизменно это подчеркивают. Ее ответы следователям и судьям дошли до нас не в газетных статьях и не в воспоминаниях современников, а в сухой, деловитой, фонографически точной передаче судебного протокола. И в самом деле, многие из этих ответов могли бы затмить знаменитейшие стихи ее предка. Корнель имел полную возможность оттачивать месяцами свои «Пусть он умрет». Шарлотта отвечала немедленно на вопросы, которых, естественно, не предвидела. «Кто внушил вам столько ненависти?» — «Мне чужой ненависти не требовалось, у меня было достаточно своей». Сила ответа именно в том, что она и не думала о корнелевских фразах, — так рисоваться почти невозможно. Самыми простыми, ясными словами она объясняла свою теорему Монтане и Фукье-Тенвилю; не ее вина и не ее заслуга в том, что эта теорема была так страшна.
На суде и на следствии она имела дело с врагами. Но ее предсмертные письма обращены к друзьям. Письмо Шарлотты к Барбару, написанное за три дня до казни, — рассказ охотника о тяге. Она пишет с юмором: «Гражданин, вы пожелали узнать подробности моего путешествия. Я не избавлю вас ни от одной мельчайшей подробности».
Легкий юмор не покидал ее. В защитники она хотела пригласить — Робеспьера. Она видела страшное тело в ванне, поток крови, хлынувший из-под ее кинжала, остановившиеся стеклянные глаза — и через два дня пишет шутливо: «Душа этого великого человека». А об этих двух днях говорит: «Уже два дня я наслаждаюсь покоем», — быть может, говорит вполне искренно. Фанатик Равальяк, убийца Генриха IV, был убежден, что после казни его ждет вечное блаженство. Шарлотта Корде не верила в Бога; ее загробная жизнь — «Елисейские поля» газет того времени. О своих друзьях она пишет: «Они будут счастливы, когда увидят меня на небесных Елисейских полях рядом с Брутом...» Тогда ни одна статья не обходилась без кинжала Брута. По зловещему совпадению о кинжале Брута писал в ванне и Марат за несколько минут до прихода Шарлотты — он высказывал надежду, что кинжал Брута сразит прусского короля.
Удивительнее всего то, что эта геометрия была без аксиом. Не приходится требовать «стройного политического мировоззрения» от молоденькой провинциальной дворяночки XVIII века. Но и ее друзья жирондисты не могли бы указать точно, во имя чего был убит «друг народа». Самое слабое в показаниях Шарлотты Корде это объяснение, которое она дает своему делу. Она даже возводит на Марата напраслину, обвиняя его в финансовых спекуляциях, — в этом он был совершенно неповинен. Между Маратом и жирондистами, конечно, пропасть; однако нет такого принципа, которым они могли бы от него отгородиться. Он был террористом, но и жирондисты не были противниками террора. Он устроил сентябрьскую резню, а они ее «извиняли», по крайней мере, в течение трех недель. Верньо, чуть ли не самый гуманный из жирондистов, еще 22 сентября называл резню заключенных в тюрьмах «законным возмущением народа». Потом жирондисты резко изменили тон, отчасти и по тактическим соображениям: революционный ветер временно повернул. Эта трагическая партия плыла по течению, наглядно показывая бессилие порядочных людей в пору революции. Люди они были храбрые, и те из них, что погибли, умерли героями. Но из оставшихся в живых большинство впоследствии не принесли славы исторической партии. Они напоминают тех из наших шлиссельбуржцев, которые, просидев лет двадцать в заключении, теперь превосходно ладят с большевиками: у них, очевидно, в Шлиссельбурге не было времени подумать — во имя чего, собственно, они когда-то боролись с самодержавием.