...Пока писал, выяснилось, что говорить «домработница» уже не принято. Слово заменено более престижным: помощница по домашнему хозяйству. Но я, пожалуй, не поменяю. Подожду окончательного варианта. Что-нибудь вроде: оператор по домоуправству.

Коммунальная квартира.

Теперь этих домов нет, но до середины нынешнего века и даже чуть позже, вместо гигантского дома КГБ, они тут стояли, сплошь забитые коммунальными квартирами. Об одной из них и пойдет речь.

...Если выйти из Мосторга (ныне ЦУМ) и пройти по Пушечной (некогда Софийка) к площади Лубянка (тогда — Дзержинского) по левой стороне, то почти у конца ее будут ворота, которые ведут в узкий двор. Слева — стена, справа — шестиэтажное здание красного кирпича. На двор выходит парадное. Часть стекол выбиты и заменены фанерой. Каменная лестница полого ведет наверх. Есть лифт, но он не работает. Пока идешь, читаешь на стене надписи: «Сенька не трожь Катю», «Витя и Нинка идиеты» и другие, неприличные. На площадке второго этажа вечная лужа, и от нее затейливые вензеля. На третьем этаже, как и на каждом, две парадные двери, одна против другой. На левой — эмалированная дощечка: «Доктор Бекман. Прием от... до...». Доктор давно умер, но дощечка еще висит. (Потом неизвестно кто ее снимет.) На почтовом ящике приклеена бумажка с указанием, кому сколько звонить. Под ящиком звонок. Бумажка гласит:

Бекман — 1 зв.

Шитиков — 2 зв.

Лобзиков — 3 зв.

Пенкина — 4 зв.

Четыре семьи. Четыре маленьких мирка. И так как они живут в одной квартире, то образуют один тоже маленький мирок.

Четыре звонка

За дверью слышно, как в коридоре журчит чья-то речь и затем раздается крик:

Валя! Ты слышишь, нам звонят! Открой дверь!

Мама, я занята, — приглушенно слышится из комнаты.

Открой дверь, я тебе говорю!

Но ты же стоишь в коридоре. Открой сама, тебе ближе.

— Я говорю по телефону!

— Ты вечно говоришь по телефону.

Открой дверь, дрянь такая! Ну! Долго я тебе еще буду говорить?!.. Простите, я сейчас, только на минуточку... (Это уже в телефон.)

Вслед за этим слышится топот, и дверь открывает женщина лет сорока, в красном халате. Она придерживает его на груди, черные волосы ее всклокочены, лицо покрыто слоем белого крема, а откинувшиеся рукава халата позволяют видеть частые рыжие веснушки на руках. Такие же веснушки раньше покрывали и лицо. Но недавно она, чтобы избавиться от них, стала употреблять крем. Веснушки действительно исчезли, но лицо приняло сырой, как бы распаренный вид. Глаза у Пенкиной слегла вытаращенные, рот с узкими губами широкий, и ходит она чуть приплясывая.

Ее дочь, Валя, девочка лет пятнадцати, беленькая и довольно миловидная. Но ее портит злое и взрослое выражение лица. Очевидно, Валя похожа на отца, однако никто в квартире его не видел, так как он развелся с Пенкиной давно, еще до переезда ее в эту квартиру.

Он учился в школе для взрослых, где Мариетта Пенкина (или, как ее называют подруги, Мара) преподавала русский язык. Там они познакомились и поженились. После этой школы он еще учился и работал и теперь уже был директором одного из московских заводов. Пенкина же продолжала преподавать в той же школе. У него уже была другая семья, и он высылал деньги для Вали. Но, очевидно, неаккуратно и недостаточно, так что между ним и Пенкиной периодически повторялись телефонные

разговоры, во время которых Пенкина, красная от возбуждения, кричала в трубку, жестикулируя и приплясывая у телефона.

Валя обычно стояла тут же, рядом, и бледная, с дрожащими губами просила мать прекратить разговор. Она прерывисто говорила:

— Мама... мамочка... Ну, пусть он не платит...

Валя, не мешайся!.. И ты не имеешь права! Это твоя дочь!

— Мама... Ох, ну мама же... Не надо... Брось трубку...

— Валя, иди в комнату!.. Нет, это твоя дочь! Я не хотела иметь от тебя детей! А сейчас она ходит полуголая!..

— Мама!.. Мамочка!..

— Ты думаешь, я не знаю, сколько ты действительно зарабатываешь?! Валя, не мешай!.. Что? Мне плевать на твою новую семью, на твоих выродков, на твою шлюху!..

Мама, не смей!.. Мамочка! Брось трубку!..

Валька, сейчас же в комнату!.. Ты высылаешь какие-то двести рублей, а сам получаешь полторы тысячи! Я знаю, что тебя не интересует, как я живу, но у девчонки одна нижняя рубашка!..

Мама! Замолчи!

Ты бы посмотрел, во что она одета! У нее нет целых штанов!.. Валя, не кричи!

Но девочка уже в комнате. Она бросается на кровать и кричит, и колотит в бессильной ярости кулаками по подушке.

...Подойдя к телефону, Пенкина уже долго не отходит от него. Она звонит своим подругам и каждой повторяет во всех подробностях разговор с бывшим мужем.

Ирочка! — кричит она. — Ирочка, ты слушаешь? Это Мара говорит. Только что я имела с ним разговор. Ну, разумеется, опять все то же... Что?.. Нет, я не могу подавать на него в суд, как какая-нибудь... В конце концов, он же интеллигентный человек, он должен сам знать... Да! И ты знаешь, на этот раз я высказала ему все! Я считаю так: когда имеешь дело с порядочным человеком, то и ведешь себя как порядочный человек. Но когда перед тобой хам!..

...В обед мать и дочь встречаются, девочка возвращается из школы, а мать уходит на работу. И весь вечер

Валя одна. Она очень любит петь и все время поет. У нее недурной голосок, и она распевает, убирая посуду и подметая комнату, а также стирая какую-нибудь мелочь в кухне. В это время ее лицо теряет свой зрелый оттенок и видно, что ей всего пятнадцать лет.

Она старается петь все — и модную песенку, и трудную арию — мужскую или женскую, безразлично. Причем, когда дело доходит до высоких нот, она морщит лоб, легкие брови отчаянно лезут кверху, она вытягивает вперед тоненькую шею и пищит, пищит... У нее получается только и-и-и... Но она обязательно старается представить дело так, будто спела все, что полагается. Когда же дело доходит до басов, то она наклоняет голову, упирая ее подбородком в грудь, хмурит брови, пыжится и... И получается все-таки лишь сиплый девичий голосок.

Иногда Валя делает попытку приласкаться к матери. Но та обычно тогда удивленно замечает:

Ну вот. То буянишь, а то вдруг телячьи нежности. Пусти. Ты взлохматишь мне волосы.

Вскоре после того как Пенкиной исполнилось сорок, она снова вышла замуж.

Он сам захотел расписаться! — захлебываясь, она кричала на всю квартиру в телефон. — Ну просто пристал, понимаешь?!

Ее новый муж был пожилой человек, сгорбленный и плешивый. Он все время слегка покашливал и глядел себе под ноги. Он также преподавал в вечерней школе, и иногда они вместе возвращались с работы. Подымаясь по лестнице, Пенкина старалась покрепче опереться на его руку.

Я еле двигаюсь, — шептала она со стоном, наклонясь к нему и полузакрыв глаза. — Страшно колотится сердце. Вот, послушай...

Муж сначала жил отдельно, а затем переехал в комнату Пенкиной, и они стали жить втроем. С его приходом девочка резко изменилась. Она совсем перестала петь, очень осунулась, и ее глаза часто устремлялись куда-то в пространство, как будто ею постоянно владела нездешняя мысль.

Сначала Валя попыталась дерзить своему отчиму. Но однажды Пенкина в отсутствие мужа сказала, что выгонит Валю на улицу, если он из-за нее уйдет. После этого

Валя совсем притихла и начала стараться поменьше бывать дома. Ее стало совсем не слышно, а отвечая отчиму, она была вежлива и всегда смотрела вниз.

Однажды, придя домой очень поздно, она, увидав галоши отчима, с ненавистью ударила по ним ногой, а затем боязливо поставила на место.

Однако, прожив в квартире месяца два, отчим сам ушел. Он исчез внезапно, после чего девочка сразу ожила. Но у Пенкиной стало новое лицо, ошеломленное и растерянное. И она все время требовала, чтобы Валя сидела дома. Однако девочка уже привыкла приходить поздно и если раньше иногда слушалась матери, то теперь в ответ на ее замечания лишь презрительно вскидывала глаза и ничего не отвечала.