5.9.10. 9–01
...Безумное какое–то ощущение, смутное, как будто в дурном сне. И – ощущение потерянности, заброшенности своей, оторванности (и бессмысленности, конечно же, как всегда, – бессмысленности жизни...) – это, м.б., еще и потому, что вот уже 3–й день не могу позвонить домой...
Еще позавчера, 3–го числа, после обеда, меня перевели на 8–й. Не одного меня, – раскидывали опять 11–й барак, и слухи об этой раскидке появились еще за 2–3 дня, но я был уверен, что меня она не коснется (как же, заперли на самом режимном, самом “красном” бараке, под строгим контролем), да еще накануне, 2–го, разговаривал с Деминым, и лон в разговоре полуспросил–полуподтвердил, что я отказываюсь переводиться на 13–й – и, подразумевалось, вообще куда–либо.
Но раскидали 39 человек (по другим данным – 35), всех неработающих, и меня в том числе. Сразу пошли толки, что эта раскидка и персоналии некоторых переведенных – дело рук нового завхоза 11–го; похоже, что это так и есть. В общем, еще один “судный день”; но прошел он легче и быстрее, чем тот, предыдущий, 9.9.2009, когда переводили с 13–го на 11–й...
Собрал вещи я быстро; набил до неподъемного веса продуктовый баул, да еще 2 – вещи из–под матраса, из ящика тумбочки, подушки, одеяла, телогрейки, обувь и пр. Помочь дотащить попросил нового соседа по проходняку – здорового, добродушного татарина–эпилептика. Он запряг еще и шныря–дауна, да плюс – вызвался помочь “обиженный” пацаненок, тот самый, что стирал мне на 11–м вещи. В 2 захода они все донесли, но у шныря–дауна по дороге оторвалась–таки пристроченная по всему клетчатому баулу ручка – остались 2 здоровых щели в боку баула; хорошо хоть, вещи не посыпались на “продол”...
Перед этим сходил к “запасному варианту”, ставшему теперь внезапно основным :) – сказал, что переводят, спросил, не поможет ли он найти место и не даст ли кого с 8–го помочь донести. Он не помог ровно ничем, проявил полнейшее равнодушие (совсем не ту горячую заинтересованность, с которой еще накануне просил меня срочно сгонять в ларек, купить ему конфеты и чай), а по поводу телефона – сказал, что “Билайн” сейчас не работает. Глупость, которую я не могу себе простить до сих пор – идти к нему...
Вещи быстро перетащили, поставили в “фойе” у “козлодерки” (т.е. очень неудачно, прямо на проходе) – и я сел на лавку во дворе – ждать, когда найдут мне место. Старый знакомый с 13–го – здоровенный даун, который своей тушей то и дело заслонял мне там свет из окна – сказал, что барак переполнен, спят посменно и что ждать места придется даже не до 10–ти вечера, как я думал, а до 12–ти.
Я сидел, смотрел на высокие облака в огромном небе над головой, на верхушки леса за “запреткой” – и думал. В такие трагические, переломные моменты, когда вдруг особенно остро тебя охватывает горечь и бессмыслица твоего существования, невыносимо унизительная эта зависимость от чужих людей, на новом бараке, – незнакомых, но столь же злобных, наглых, безразличных к тебе хамов, как и везде, – в такие минуты особенно тянет философствовать, размышлять о бренности этой жизни, о невыносимости ее, о том, что никаких перспектив, в сущности, нет, жизнь – тупик... Что ни говори, а переезд на другой барак в лагере, как и в другую камеру в тюрьме – событие огромное, гораздо больше, чем переезд в новую квартиру на воле, и может оно, это событие, надолго испортить всю твою жизнь, сделать ее невыносимой, заставляя поневоле подняться до философских обобщений и мыслей о смерти.
Потом пошел дождь, и я ушел в барак – а там надо стоять на ногах, сесть некуда. Потом дождь превратился в ливень – бешеный, но короткий, всего несколько минут. Потом пошли на ужин. До ужина, или уже после – не помню, – когда я зашел в барак, кто–то из блатной молодежи стал орать на меня, чтобы я убрал сумки. Я оттащил их в деревянную пристройку, где раздевалка – все 4, одну за другой. Спустя час где–то, уже сидя в “фойе” на древней, шаткой банкетке, я почувствовал острую боль в спине, чуть позже – и в сломанной ноге (последствия перетаскивания сумок всего–то на несколько метров, меньше 10–ти), да вдобавок еще разболелась и голова.
Сидел так до проверки, уже почти без сил. Выйдя на улицу, перед проверкой, когда уже собиралась толпа – услышал, как один из старших здесь блатных, лет сорока, стоя чуть не вплотную ко мне, сообщал группе слушающих его мое “досье”. Туда входили все те же стандартные уже обвинения: что я написал в интернете, будто бы меня убили здесь, на зоне; и то, что из–за меня запретили передавать книги и газеты – а то, мол, раньше заказывали и привозили чуть не целые библиотеки, по словам этого блатного (даже имени его я не знаю). Я стоял и лишь грустно усмехался про себя, а это чмо, говоря нарочито громко и рядом со мной, чтобы я слышал, – конечно же, как все они, и не подумало спросить у меня самого, как было дело...
Место мне наконец нашли уже довольно долго спустя после отбоя. Маленького росточка азер, уже говоривший со мной, пока я вечером, перед ужином еще, стоял в дверях, пережидая дождь, куда–то переехал, а я лег на его место. Наскоро съев давно уже лежавшую баночку паштета с хлебом (ничего не ел с обеда, с часу дня, – на банкетке в “фойе” ведь ужин не приготовишь), завалился спать.
В 5 утра проснулся, сообразил – и пошел к своим баулам, доставать и раскладывать все под матрас – телогрейки, книги, тряпье и пр. Пока темно, вся шваль не видит, – но тут, увы, и в 5 утра в “фойе” толчется и бегает туда–сюда немало народу. Шконка оказалась с крючками, и набитый продуктовый баул (не только продуктами набитый, но и остатком барахла из тех, временных баулов) влезал под нее очень плохо, то и дело цеплялся и рвался.
Остальное распихал, когда уже пришли с завтрака, приготовил завтрак себе, поел – был уже 10–й час. Тут вдруг приходит этот мелкого росточка азер и говорит: особо не раскладывайся, после обеда поедешь вон на ту шконку, – показывает куда–то в середину секции. Там, оказывается, щит, сетки на раме шконки нет – а у него. видишь ли, болит печень, селезенка и пр., и он на щите лежать никак не может. А я со сломанным позвоночником, значит, могу...
Я сказал ему это и выразил явное неудовольствие и нежелание переезжать. Там, м.б., было бы и лучше – место у стены, а меня положили у окон (хорошо еще, хоть в простенке, а не под самым окном), но – тошно становилось при одной мысли все, только что аккуратно уложенное под матрас и распиханное по трубам батареи в изголовье, вытаскивать и перекладывать вновь. Этот уродец на мои доводы сперва все твердил мне: “Ничего, ничего, привыкнешь”, – но потом, видимо, нашел еще кого–то, с кем можно поменяться местами, и от меня отстал. Я остался на “старом” (первоначальном) месте.
3–го пошел с ними на ужин, сел за крайний от двери (не считая столов “обиженных” и “красных”) стол, там сидело всего 3 человека. Садился за него и весь день вчера. Но уже в обед (?) какой–то хмырь там спросил меня: чего это, мол, ты здесь уселся, тут все занято, 6 человек! Я ответил, что в ужин 3–го (когда его не было) я пришел 1–й раз, спросил – мне сказали, что можно сесть. Он лишь недоверчиво хмыкнул. И за 2 дня больше 4–х человек нас за этим столом не собиралось. Но вчера после вечерней проверки этот же хмырь подошел ко мне и сказал: завтра с утра ищи себе другой стол, тот весь занят. Просто приказал, и все, без вопросов и рассуждений; причиной тут, конечно, чисто личная неприязнь ко мне, и я даже догадываюсь, какая именно.
Сегодня в завтрак пошел спрашивать – везде занято (хотя часть столов и полупусты, – но, м.б., к обеду заполнятся). Было невыносимо, до смерти противно и унизительно – ходить, спрашивать и везде получать заведомый отказ. (Да еще таким изумленно–возмущенным, негодующим тоном порой, как будто я невесть что спрашиваю или уже сажусь на чужое место без разрешения!..) Мне еще что–то кричали в спину, еще советовали, за какой стол сесть – но я, не дослушав, ушел и теперь не знаю, стоит ли ходить в столовку вообще, не остаться ли мне просто, как некоторые, гулять в столовском дворе...