В начале ноября одна из таких бригад во главе с уполномоченным крайкома Концовым прибыла в Дурновскую станицу.

В бригаде было семь человек. Все это были молодые, горячие, забурунные парни, честные и преданные своей партии.

Руководитель бригады, уполномоченный крайкома, Устин Евграфьевич Концов, был уже пожилым, лет за пятьдесят, человеком, высоким, как жердь, с вислыми усами и с бульдожьим подбородком. Человек отсталый, с ограниченным кругозором, он в последние годы работал заместителем директора треста «Утильсырье».

Устроившись на квартиру к знакомому зажиточному казаку Кузнецову, Концов потребовал к себе председателя стансовета.

— Вот что, председатель, — сказал он Сидоровне, когда та явилась к нему, — собирай-ка сейчас же сход. Будем сразу решать вопрос о хлебозаготовках.

— Хорошо, — кивнула Анна. — Зараз же пошлю рассыльных оповещать о сходе.

Но казаки медленно собирались в правление. Несколько раз мальчишки-рассыльные бегали по дворам, стучали палками в ставни, звонко крича:

— Эй, хозяева!.. На сход!.. На сход!.. Зараз же!..

И только к вечеру, наконец, собрались казаки, да и то далеко не все.

Сидоровна открыла собрание. Выбрали президиум. Дали слово для выступления уполномоченному крайкома Концову.

Уполномоченный важно поднялся со стула, чуть не подперев макушкой потолок большого зала бывшего станичного правления.

— Ого-го! — усмехнулся кто-то. — Вот это дяденька так дяденька, что наша станичная колокольня…

Казаки засмеялись. Концов передернулся, напыжился, глаза его гневно засверкали. Стараясь сдерживаться, он, грозно оглядывая сидевших в зале казаков, глухо заговорил:

— Мы прибыли к вам по решению вышестоящих, директивных организаций… Понимаете ли, — многозначительным взглядом обвел он собравшихся, дире-екти-ивных… Должен в самой категорической форме заявить вам: план хлебозаготовок у вас выполнен только на шестьдесят три процента… Это что же, а? Кто за вас будет выполнять остальные тридцать семь процентов? Может, Пушкин, а? Позор!.. У нас, граждане, в стране сейчас происходят великие дела. Понимаете ли, великие… Весь советский народ, засучив рукава, с энтузиазмом… понимаете ли, с энтузиазмом строит новую жизнь. А вы, граждане, видно, не желаете ее строить? Не желаете, я спрашиваю, а?..

Растерянные, подавленные грозным окриком уполномоченного краевой власти, казаки молчали, боясь даже и глаза поднять на него.

— Молчите? — ехидно усмехнулся Концов. — Я, граждане, говорить много не умею… Скажу прямо и коротко: немедля надо хлеб сдавать, план выполнять…

Концов снова оглянул тяжелым взглядом сидевших на скамьях казаков и сел на стул. С минуту в зале стояла напряженная тишина.

— Ну что ж, граждане, — спросила Сидоровна, — слыхали все небось, что сказал нам товарищ уполномоченный? Возражениев тут не могет быть никаких надобно выполнять план хлебозаготовок. Я вот предлагаю, не откладывая дело в долгий ящик, завтра же и вывезти хлеб красным обозом. Чтоб все дочиста вывезти, чтоб не оставалось за нами долга государству.

— Гм!.. Прыткая какая! — донесся чей-то хрипловатый голос.

— Слышишь, Нюра, — ласково произнес дряхлый старик с длинной веерообразной бородой, Ерофеевич, сидевший на передней скамье, — ты как все едино чужая гутаришь…

— Что значит «Нюра»? — оборвал старика Концов. — Не Нюра, а председатель стансовета. Это там где-нибудь у тебя в хате она Нюра, а здесь она товарищ председатель…

Поправка это была совершенно некстати и нелепа. Поднялся глухой ропот.

— Извиняй, коль, мил человек, ежели что обидное сказал, — проговорил растерянно тот же старик. — Ведь я без всяких там каких умыслов ай чего, по-свойски, по-простому… Я ж ее, председателя-то нашего, могет быть, вынянчил… Потому как мы суседями жили…

Концов понимал, что небезопасно ему обострять отношения с казаками.

— Говори, говори, дед, что ты хотел сказать, — снисходительно разрешил он.

— Да, милостивый товарищ, откель у нас хлеб?.. Нету у нас его. Какой был, так вывезли. Осталось мал-мало на прокорм до нови. Ведь небось сам знаешь, что летом-то засуха была страшущая, недород получился.

— Правду истинную гутаришь, дед, — обрадованно поддержал кто-то за спиной старика. — Суховей весь хлеб поизничтожил…

— Разве ж они этого понимают, эти городские-то? — послышался чей-то озлобленный голос.

— Все жилы повытянули из нас, — раздраженно поддержал второй.

В зале поднялся галдеж, раздались выкрики:

— Возили-возили хлеб целыми обозами, и все мало!

— Как прорва какая-то!

— Задушили… Жизни нет…

— Голодаем!

— В тряпье ходим…

Нагнув голову, как бык, приготовившийся бодаться, Концов прислушивался к тому, что кричали казаки. В серых глазах его отражалось крайнее недоумение: как они смеют перечить ему, представителю власти?

— А ну, помолчите, граждане! — звонко выкрикнула Сидоровна. Говорите по одному, а не все разом. Что, не желаете, что ли, помощь государству сделать? Долг ему отдать?

— Дозвольте мне сказать, — поднялся со скамьи Василий Петрович Ермаков.

— Говори, говори, Василий Петрович, — разрешила Анна.

Народ притих, выжидая, что скажет уважаемый в станице старик.

— Дорогие граждане, станичники и станичницы, — начал Василий Петрович. — Я вот о чем хочу вам сказать, как человек сознательный, советский: мы должны, конешное дело, помогать своему государству. Кто же, окромя нас, хлеборобов, могет ему помощь оказать? Ежели мы не будем ему помогать, укреплять, так оно ж могет захиреть. А ежели захиреет, силы у него не будет, так и враг наш могет нас победить, власть свою над нами установить…

Концов, поощрительно кивая, всем своим видом показывал, что полностью согласен со словами старика.

— Но помочь можно лишь тогда, — продолжал Василий Петрович, — когда у тебя есть, когда ты в силах. А ежели мы последнее отдадим, разве ж от этого наше государство сильным будет? Нет, не будет! Истинный господь, не будет! Мы ослабнем, и государство наше ослабнет… Ну, скажите ж за ради бога, сколько ж с нас, прости господи, можно шкуру драть?.. Вези и вези хлебушко, будто у нас бездонные закрома. Вот, скажем, на меня наложили страшенный налог: триста двадцать пудов хлеба. Ведь это ж ужасть! Это-то при двух десятках десятин посева…

— У тебя, Василий Петрович, больше было посева, — перебила его Сидоровна.

— Ну, нехай, могет быть, и побольше немножко, — согласился старик. А почему вот он-то, Сазон Мироныч, не составил акт на то, что половина моего посева погибла от засухи? Ведь я ему о том не раз гутарил. А он говорит: ладно, учтем. И вот тебе учел. Привел к тому, что хлеб взыскивают и с погибшего посева. Прав дед Ерофеевич, что выступал тут: посевы у нас пропали от засухи. Я все же, как сознающий человек, заставил своего сына Захара отвезти на элеватор двести пудов. Ежели б были силы, отвезли б еще, да силов нету. Осталось немножко хлеба, вряд ли и до нови хватит. Я уж не гутарю, что сами мы пооборвались и не на что купить материялу на штаны да на рубахи…

— И на семена не осталось, — проронил кто-то.

— Ну, я о семенах уж не говорю, — внушительно заявил Василий Петрович. — Добрый хозяин сам голодный будет, а семена прибережет, потому как без семян хлеборобу хоть ложись да помирай. Вот что я хотел, дорогие товарищи, сказать, нет у нас хлебушка. Может, у кого и есть, а у меня нет лишка.

Сзади его глухо заговорили станичники:

— Уж ежели у Ермаковых нет хлеба, так у нас его и подавно не бывало.

— Ермаков знает, что к чему. Ежели он не сдает хлеб, значит, знает, не надобно его сдавать. У него ведь сын — красный генерал, а дочь прохвессорша…

Нахмурив брови, Концов тяжелым взглядом смотрел на Василия Петровича.

— Ну к чему ты речь-то свою клонишь? — грубо оборвал он Василия Петровича.

Старик запнулся.

— А вот я и хочу сказать, дорогой товарищ, что хлеба у меня нету… Вот что хочешь со мной делай, а хлеба нету, и вывозить на элеватор мне нечего…