Мать не оставляла меня в покое. У нее появилась навязчивая идея: устроить пир и собрать на нем всю семью. Даже Бернарду – и того она сумела бы пригласить, через объявления в газете, через популярные радиопередачи или – самая смелая мысль – попросила бы ведущего Шакринью, чтобы он через телевидение помог ей отыскать сына.

– Он бы не отказал, я уверена. Шакринья – очень добрый человек.

На этом празднике, как ей казалось, мы с Титой должны были помириться. Брось свои затеи, говорил я раздраженно, не вмешивайся в мои дела.

– Но вы расстались или нет?

– И да, и нет, мама. Мы сами разберемся.

– Как это, и да, и нет? Такого не бывает. И расстались, и не расстались. Или уж расстались, или нет. Если да, то делайте все, как положено: развод, раздел имущества и что там еще! Ну а если не расстались, тогда давайте-ка мириться. Повстречайтесь, обнимитесь покрепче, поцелуйтесь – и сами увидите, как вам будет хорошо вместе. Подумай о детях, Гедали! Если вы ради себя не хотите этого сделать, так сделайте ради детей!

Я старался избегать матери. И даже Мины, которая, хотя и не говорила ничего, смотрела на меня осуждающе. Говорить с отцом все же было приятнее. Он не отвечал на мои вопросы, но и не приставал со своими. К тому же – что мне было чрезвычайно важно – я узнал от него, кто купил наш участок земли в колонии: это был отец Педру Бенту и жил он сейчас в Порту-Алегри. Я пошел к нему и предложил продать мне землю.

План начал складываться у меня в голове вскоре по приезде в Порту-Алегри, после первых, разочаровавших меня, разговоров с отцом. Я задумал купить землю поближе, если возможно, к тому месту, где была наша фазенда, где прошло мое детство, где я, юный кентавр, носился вскачь и пользовался полной свободой. Ну или почти полной. Во всяком случае, настолько полной, насколько позволяли обстоятельства. Я хотел припасть к своим корням. Причем в одиночестве. Мне надо было остаться одному, чтобы вновь пережить прошлый опыт и поразмыслить о нем. В принципе, любая фазенда приличных размеров годилась бы для моих целей; ну а сама наша бывшая фазенда – это просто идеальный вариант. Только вот старый фермер не был в восторге от моей затеи:

– Не то чтобы я не хотел продать ее, Гедали. Деньги мне нужны и далее очень. Но я обязан предупредить: это для тебя невыгодная сделка. Там все полностью заброшено, поросло лесом. Даже дороги туда нет.

Но именно этого я и хотел: чтобы никто не искал меня там. Я настаивал и даже набавил цену. Он в конце концов сдался, но заставил меня выслушать множество советов:

– Механизация, Гедали. Механизация – это главное. Говорю тебе: ничего не вышло именно из-за того, что не хватало машин. Не забывай о механизации.

Механизация. Я едва мог сдержать улыбку. Только этого мне и не хватало: механизации! Руки – пожалуйста, ноги – сколько угодно, но никакой механизации.

Мне хотелось единения с землей, я считал, что это глубинный, истинный опыт. Хотелось ходить босиком, чтобы на пятках появились мозоли, чтобы они становились все толще и грубее, чтобы все больше напоминали копыта, чтобы превратились в конце концов в настоящие копыта. Копыта, в которых каждый роговой слой был бы результатом долгого хождения по земле, по камням, долгих размышлений о смысле жизни. Я хотел ходить пешком как можно больше. Работать, конечно, но и бродить по земле. А если устану, сяду на землю. Я не боялся ни колючих растений, ни укусов насекомых. Наоборот, я хотел этого. Пусть возникнут опухоли, шишки, затвердения. Пусть эти затвердения растут, пусть в них формируются кости, суставы, пусть вырастут копыта, пусть в конце концов они заслужат названия задних ног – вот чего я хотел. И не менее того я желал иметь хвост. Ноги – четыре, хвост – один, словом, – кентавр.

Что любопытно? Чаще всего я вспоминал себя в облике кентавра в день бар-мицвы: темный пиджак, белая рубашка, галстук, котелок. И складки талита, ниспадающие на круп.

Да, я хотел снова начать молиться. Среди прочего, я хотел построить на фазенде молельный дом. Не синагогу в собственном смысле слова, а просто место, где бы я мог посидеть и полистать при свете свечи старую молитвенную книгу отца (которую он бы, разумеется, не отказался мне подарить). Я хотел поразмыслить о Боге и о человеческой природе. Я нуждался в мудром совете и утешении, даруемом религиозной верой.

Изучая предсказания Пророков и Песнь Песней, я рассчитывал вскоре попасть в лоно Авраамово. Задача была, по-видимому, не из легких. В моем воображении это лоно становилось все больше и больше, превращалось в гигантскую гору, покрытую белой кожей, изрытую сетью каналов, по которым стекало волшебное молоко. Но я бы взобрался на эту гору. Выйдя из долины, хватаясь за толстые и жесткие волоски на груди восточного старца Авраама (каждый волосок – стих из Писания), я бы карабкался и карабкался, как когда-то в Израиле на гору Массада, все ближе и ближе к сосцу, тонущему в розовых и сладких облаках, похожих на сахарную вату, которая так нравилась моим сыновьям.

Родители не приветствовали мое намерение поселиться на старой фазенде. Мама – так просто пришла в бешенство:

– Ты с ума сошел, Гедали! Ты просто рехнулся! Где это видано: бросить жену, детей и уйти в леса! Да там одни змеи, Гедали! Брось и думать об этом, Гедали, ты человек городской, кабинетный. Землю обрабатывать должны крестьяне, Гедали. Никуда ты не поедешь. Я тебя не пущу. Чего нам стоило выбраться оттуда – а ты опять туда наладился? Нет уж. Ничего у тебя не выйдет.

Но тут вмешался папа:

– Мне эта идея тоже не нравится, Роза, но, в конце-то концов, Гедали человек взрослый… И раз уж он хочет уехать в деревню…

(Я думал, что отец заговорит о бароне Гирше, но он этого не сделал. Вообще-то с возрастом его преданность барону перешла в обиду и даже ненависть. Иногда, говоря сам с собой – а это теперь с ним случалось часто, – он огрызался на прежнего идола: отстань, барон! Отвяжись, барон!)

Мина тоже умоляла меня не ездить, но решение было принято. В один прекрасный день на рассвете я сел в автобус и отправился в округ Куатру-Ирманс.

Отец Педру Бенту был прав. Наш старый дом стоял полуразрушенный. Дверь висела на одной петле, стекла повылетали, лианы оплели оконные рамы, дощатый пол прогнил, и сквозь огромную ромбовидную дыру в крыше было видно голубое небо. Работы мне предстояло много, что, впрочем, меня нисколько не огорчило. Я повесил реликвию, оставшуюся от бедной Лолы, засохшую львиную лапу, на стену, над тем местом, где собирался устроить себе постель, и принялся за дело. В тот же день съездил в город, купил материалы и приступил к ремонту дома. Через неделю он приобрел вполне жилой вид, кустарник вокруг я вырубил, проложил дорожку, и теперь можно было заняться посевами. Я собирался выращивать сою и кукурузу, да, кроме того, разбить небольшой огород, завести несколько кур, свиней и одну или двух коров, чтобы давали молоко. Жить на подножном корму, одним словом.

Неделями я почти никого не видел. Соседи-крестьяне иногда заезжали под тем предлогом, чтобы спросить, не нужно ли мне чего. На самом деле им любопытно было посмотреть на сумасшедшего, бросившего удобную городскую жизнь и ушедшего в леса. Я не грубил им, но и не поощрял дальнейших визитов. Вскоре они перестали заезжать.

Однажды вечером я работал в поле. Стоя на коленях, пропалывал посадки, как вдруг почувствовал, что кто-то за мной наблюдает. Я оглянулся – он стоял за моей спиной: туземец неопределенного возраста, оборванный, с беззубой улыбкой. Пери.

Он не узнал меня, что немудрено, ведь в последний раз мы виделись, когда я был кентавром. Он стоял и молча смотрел на меня.

– Ищете кого-то? – спросил я.

Индеец ответил, что нет. Пришел на фазенду случайно, в поисках работы.

– Я делаю все, – добавил он на своем чудном наречии. – Могу полоть, пилить дрова, следить за скотом… Мне бы только жилье да еду. Я работящий – вот увидите.