– Да что вы все, сговорились, что ли? Добра-то мне желать? Как будто я зла хочу… Нотациями здесь не поможешь.
– Не сердись, дочка, мать послушай.
– Что слушать? Что ты мне можешь сказать? Или у тебя рецепт есть?
– Может и есть. Ты в церковь сходи, свечку за него поставь, мечется он, покоя найти не может. Видно, Галина его не отпускает.
– Галина?! Она умерла! Сдохла!!!
– Не надо так о покойнице говорить. Что ты!
– А как надо? Эта мумия мне всю жизнь испоганила!
– Уля!
– Всё. Прости, мама. Нервы. – Ульяна отхлебнула глоток чая. – Царствие ей небесное.
– Вот, уже лучше. И за Галку свечку поставь, чтобы успокоилась её душа, и вас в покое оставила.
– Наверное, я так и сделаю.
– Вот и сделай. Да не тяни. Глядишь, и пить перестанет.
Гришу Ульяна нашла в огороде, уснул прямо на грядке, как боров. Лицо в грязи, губы распухли, храпит, заливается. Ульяна рукой махнула с досады и в дом пошла. Очнётся, сам придёт. Может, и права мать? Нужно в церковь сходить, свечи поставить. Решила, сходит. Хуже, чем есть, не будет.
Ночью Ульяна спала плохо. Душно было, металась в бреду, то ли сон, то ли явь, непонятно. Снится ей, что задыхается она, рот открывает, а вздохнуть не может, нет воздуха, вода кругом, хочет всплыть, а не получается, тяжко, вот-вот утонет. Еле глаза раскрыла, и чуть не закричала от ужаса. Прямо над ней нависло Гришино лицо, безумное, белое, как у сомнамбулы. Перегаром на неё дышит, навалился всем телом. Ульяна освободиться пытается, но куда там. Он ещё крепче руки на её горле сжимает.
– Гриша! – Ульяна еле смогла прошипеть мужнино имя. – Гриша! Это я, Ульяна! Задушишь! – Она старается отлепить цепкие руки от горла, но хватка железная.
– Упыриха! Ведьма! Изыди, нечисть! Откуда ты в моем доме? Где моя жена? Жена где, я тебя спрашиваю?!
– Гриша! – Ульяна извивается, как змея, из последних сил, – Гриша! Я твоя жена, Уля! Прекрати!
Внезапно хватка ослабла, Гришино тело обмякло и вяло сползло с Ульяны. Он сел на кровати, головой вертит, будто не понимает ничего. Глаз трёт, на руки свои смотрит, удивляется.
– Гриша! – Ульяна расплакалась. – Чуть не задушил, изверг! Больно! Я уж и с жизнью распрощалась… – Ульяна потирает распухшее горло.
– Господи! Кошмар приснился… Принеси воды.
Ульяна прошлёпала босыми ногами по полу, принесла большую кружку.
– Пить меньше надо! Так и до белой горячки недалеко.
Гриша жадно выпил воду, отдышался.
– Сон приснился, будто русалка со мной рядом лежит. Тебя утащила под воду, и ко мне подбирается, нечистая. Прикинулась, будто она – это ты, ласкается нежно, целует в губы. А сама холодная, как лёд, синяя, и с поцелуем душу высасывает… Ещё немного, и пропаду навсегда. Чувствую, а сделать ничего не могу. Вроде ты это, и не могу я тебя убить. Такой морок она на меня навела. А ты в глубине стонешь, наружу просишься, к свету белому… Я стон тот слышу, но опять понять не могу, кто это? И тут она обвила меня руками, язык свой поганый меж зубов моих просунула, сосками твёрдыми щекочет, желание вызвать пытается. И мочи у меня терпеть нету, нутро жаром пылает, а остудить его может только её плоть. И стонет она жалобно так, ребёночка, мол, хочу! Я одеяло с неё откинул, вниз посмотрел, хотел ноги её раздвинуть, спал на мгновение морок, а там – нет ног! Только хвост рыбий, чешуёй переливается… Тут я её и узнал, и понял, что нечисть меня в оборот взяла. Чуть было не поддался ей…
– Гриша! – Ульяна перекрестилась. – Да ты чуть меня не задушил!
– Этого она и хотела. А потом добилась бы, чтобы я к реке пошёл и сам утопился. Они ужасно хитрые, эти русалки. Говорят, это утопленницы непохороненные…
Гришу затрясло, и Ульяна прижала его голову к груди.
– Гриша! Брось ты пить! Всё зло оттуда. Ну, вспомни, как нам с тобой хорошо было! Давай ребёночка сделаем? Ещё одного. Я ребёнка хочу…
– Это она тебя ребёнка лишила, теперь я знаю. Не успокоится она, пока своего не получит. Помнишь ночь на Ивана Купала?
– Как не помнить.
– Так вот, я папоротник пошёл искать. Далеко в лес зашёл, темно, страшно, и вдруг будто что-то светится меж деревьев. Чую, вот он, цветок! Хотел поближе подойти, чтобы точно увидеть, он ли это? Но голос вдруг за спиной услышал женский. Тихий такой, жалобный. По имени меня звал. И забыл я тогда, что оборачиваться нельзя, и обернулся. Женщина меня рукой поманила, и я было пошёл за ней, но про цветок вдруг вспомнил. Вернуться хотел, но свет померк – нет цветка! А она как засмеётся, захохочет, я поймать её хотел, в глаза посмотреть, а она убегает, дразнит, издевается. Вывела меня на берег реки, и чудом очнулся я, когда уже в воде по грудь. Будто кто позвал меня тогда. То ли мать, то ли ещё кто. Может, ты? – Гриша потёр лоб. – Не могу вспомнить. Но пришёл я в себя, из воды вышел, и понял: нечисть меня заморочить хотела, погубить. Она и от цветка меня отвратила, окаянная! А потом увидел я, как хвост по воде плеснул, зло так, резко, и лицо над водой показалось – голубое, страшное… Показалось на миг, и исчезло. Не удался её замысел. Но с тех пор и нет мне покоя. И жизни нет. И с тобой она жить мне не даёт, и ни с кем. И зачем я обернулся? Знал, что нельзя, да видно слаб духом… – Гриша зарыдал.
Ульяна потрогала лоб мужа.
– Да у тебя жар! Ты болен. Останься дома завтра, я подлечу тебя. А то давай бюллетень возьмём? Отлежишься. Пить перестанешь, и нечисть домогаться перестанет. Так и до психушки доиграться можно.
– Не уходи, Уля, не уходи! Страшно мне! – Гриша, как маленький ребёнок, жмётся к Ульяне, прячет голову на её груди.
– Не уйду. А ты слушаться будешь?
– Буду. Всё сделаю, как скажешь.
Ульяна поцеловала мужа в лоб, как маленького, уложила на подушку и накрыла одеялом. Так он и уснул, держась за её руку.
Утром Ульяна позвонила в леспромхозовскую контору, сказала, что Гриша заболел. Там понимающе захмыкали, но Ульяна положила трубку. Незачем их злорадные слова выслушивать, настроение себе портить. Потом сбегала в медпункт, взяла справку для Гриши. Врачиха, хоть и посмотрела осуждающе, но справку дала, Ульяну, видимо, пожалела. Ну и пусть, жалость ей не помеха. Она перетерпит, лишь бы Грише помочь. Что ей людские пересуды? Любовь ей сил придаёт. Что он вчера говорил? В бреду, не иначе. Господи, помилуй! Мать права, в церковь нужно сходить. Цветок он искал. А она-то подумала! Даже не подозревала, что муж у неё такой, глупостям всяким подверженный. А может, он с ума сошёл? Но об этом Ульяне думать не хочется. С чего ему с ума сходить? Здоровый деревенский мужик, не какой-нибудь хлюпик, напичканный романтикой. Мать нормальная, а отец? Про отца ничего не известно. Надо бы у матери осторожно повыспрашивать. Вдруг это безумие наследственное? По мужской линии передаётся. Но в это особенно верить не хотелось.
После работы Ульяна зашла в церковь, поставила свечки. И Грише, за здравие, и Галине, за упокой. Помолилась, как могла, истово, страстно, и ушла. Авось и поможет. Потом в аптеку зашла. Купила снотворное. Долго советовалась, чтобы не переусердствовать, самое дорогое взяла. Хоть и нельзя без рецепта, но сжалились, дали.
Гриша дома трезвый был.
– Как ты, Гриш?
– Ничего. Голова болит. Сейчас треснет.
– Я травку заварила. Чай с малиной. Выпей. Мёду поешь.
– Давай.
Ульяна развела снотворное, приготовила чай.
– Выпей.
– Что это?
– Лекарство. Медичка дала. Болеешь ведь. Я бюллетень тебе взяла.
– Молодец. И как дали?
– Люди не звери, понимают, что беда.
Гриша, морщась, выпил.
– Гадость.
– Ничего, заешь мёдом.
Гриша послушно съел ложку. Посидел полчаса, спать пошёл. А Ульяне извелась вся, мысль про Гришиного отца ей покоя не даёт. Решила к матери сходит, вдруг что расскажет.
Мать Ульяне обрадовалась, как обычно. Захлопотала, чай греть бросилась.
– Я пироги вчера испекла, будешь?
– С чем?
– С грибами и картошкой, твои любимые.