БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ

Особенность нашего характера, самая примечательная особенность – стремление преодолеть наше сознание.

ГОРДЫНЯ

Больше всего нам хочется гордиться тем, чего у нас нет. Вот пример. Т. прекрасно владеет немецким. Но на его столе всегда лежат только английские книги.

ИДОЛ

Никто не возражает против низвержения идолов. Но в то же время не возражает и против того, чтобы его самого сделали идолом.

Однако никто не может создать идола. Исключая, разумеется, судьбу.

ОБИТАТЕЛИ РАЯ

Обитатели рая прежде всего должны быть лишены желудка и детородного органа.

НЕКИЙ СЧАСТЛИВЕЦ

Он был примитивнее всех.

САМОИСТЯЗАНИЕ

Самый яркий симптом самоистязания – видеть во всем ложь. Нет, не только это. Еще и не испытывать ни малейшего удовлетворения от того, что видишь ложь.

ВЗГЛЯД СО СТОРОНЫ

Испокон веку самым большим смельчаком казался самый большой трус.

ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ

Мы, люди, отличаемся тем, что совершаем ошибки, которых никогда не совершают боги.

НАКАЗАНИЕ

Самое страшное наказание – не быть наказанным. А если боги освободят от наказания… Но это уже другой вопрос.

ПРЕСТУПЛЕНИЕ

Авантюрные действия в сфере нравственности и закона – это и есть преступление. Потому-то любое преступление овеяно легендарностью.

Я

У меня нет совести. У меня есть только нервы.

Я нередко думал об окружающих: «Хоть бы ты умер». А ведь среди них были даже мои близкие родственники.

Я часто думал: «Когда я влюблялся в женщину, она всегда влюблялась в меня – как было бы хорошо, если бы, когда я начинал ее ненавидеть, она бы тоже начинала ненавидеть меня».

После тринадцати лет я часто влюблялся и начинал сочинять лирические стихи, но всегда освобождался от любви, не заходя слишком далеко. Это объяснялось не тем, что я был слишком уж нравствен. Просто я не забывал все как следует подсчитать в уме.

С любой, даже самой любимой, женщиной мне было скучно разговаривать больше часа.

Я много раз лгал. Но когда я пытался записать произнесенную мной ложь, она становилась бесконечно жалкой.

Я никогда не ропщу, если мне приходится делить с кем-то женщину. Но если, к счастью или несчастью, ему это неизвестно, в какой-то момент я начинаю испытывать к такой женщине отвращение.

Я никогда не ропщу, если мне приходится делить с кем-то женщину. Но только при двух условиях – либо я с ним совершенно незнаком, либо он мне бесконечно далек.

Я могу любить женщину, которая, любя кого-то, обманывает мужа. Но питаю глубокое отвращение к женщине, которая, любя кого-то, пренебрегает детьми.

Меня делают сентиментальным лишь невинные дети.

Когда мне не было и тридцати, я любил одну женщину. Однажды она сказала мне: «Я очень виновата перед вашей женой». Я не чувствовал перед женой никакой вины. Но слова женщины запали мне в душу. И я подумал: «Может быть, я виноват и перед этой женщиной?» Я до сих пор испытываю нежность к ней.

Я был безразличен к деньгам. Разумеется, потому, что на жизнь мне всегда хватало.

Я был почтителен с родителями. Потому что они были пожилыми людьми.

Двум-трем своим приятелям я ни разу в жизни не солгал, хотя и правду не говорил. Потому что и они не лгали мне.

ЖИЗНЬ

Даже если за революцией последует следующая революция, жизнь людей, за исключением «избранного меньшинства», останется безрадостной. «Избранное меньшинство» – другое название для «идиотов и негодяев».

НАРОД

И Шекспир, и Гете, и Ли Таибо, и Мондзаэмон Тикамацу умирают. Но искусство оставляет семена в душе народа. В 1923 году я написал: «Пусть драгоценность разобьется, черепица уцелеет». Я непоколебимо убежден в этом и поныне.

Слушай ритм ударов молота. До тех пор пока этот ритм будет звучать, искусство не погибнет. (Первый день первого года Сева.)

Я, конечно, потерпел поражение. Но то, что создало меня, несомненно, создаст еще кого-то. Гибель одного дерева – проблема малозначащая. Пока существует огромная земля, хранящая в себе бесчисленные семена. (В тот же день.)

МЫСЛЬ, ПОСЕТИВШАЯ МЕНЯ ОДНАЖДЫ НОЧЬЮ

Сон приятнее смерти. По крайней мере отдаться ему легче – это несомненно. (Второй день первого года Сева.)

1923-1926 гг.

Бататовая каша

Было это в конце годов Гэнкэй, а может быть, в начале правления Нинна. Точное время для нашего повествования роли не играет. Читателю достаточно знать, что случилось это в седую старину, именуемую Хэйанским периодом… И служил среди самураев регента Мотоцунэ Фудзивара некий гои.

Хотелось бы привести, как полагается, его настоящее имя, но в старинных хрониках оно, к сожалению, не упомянуто. Вероятно, это был слишком заурядный человек, чтобы стоило о нем упоминать. Вообще следует сказать, что авторы старинных хроник не слишком интересовались заурядными людьми и обыкновенными событиями. В этом отношении они разительно отличаются от японских писателей-натуралистов. Романисты Хэйанской эпохи, как это ни странно, не такие лентяи… Одним словом, служил среди самураев регента Мотоцунэ Фудзивара некий гои, и он-то и является героем нашей повести.

Это был человек чрезвычайно неприглядной наружности. Начать с того, что он был маленького роста. Нос красный, внешние углы глаз опущены. Усы, разумеется, реденькие. Щеки впалые, поэтому подбородок кажется совсем крошечным. Губы… Но если вдаваться в такие подробности, этому конца не будет. Коротко говоря, внешний вид у нашего гои был на редкость затрапезный.

Никто не знал, когда и каким образом этот человек попал на службу к Мотоцунэ. Достоверно было только, что он с весьма давнего времени ежедневно и неутомимо отправляет одни и те же обязанности, всегда в одном и том же выцветшем суйкане и в одной и той же измятой шапке эбоси. И вот результат: кто бы с ним ни встречался, никому и в голову не приходило, что этот человек был когда-то молодым. (В описываемое время гои перевалило за сорок.) Всем казалось, будто сквозняки на перекрестках Судзяку надули ему этот красный простуженный нос и символические усы с самого дня его появления на свет. В это бессознательно верили поголовно все, и, начиная от самого господина Мотоцунэ и до последнего пастушонка, никто в этом не сомневался.