— Указу великого государя мы послушны и во всём ему повинуемся! — выделились отдельные голоса из толпы. — А повеления о символе веры, о сложении перстов, о аллилуйи и новоизданных печатных книг не приемлем.

На скамью встаёт сам архимандрит соловецкий, старый Никанор. Его поддерживают чернецы, чтобы он не упал. Никанор поднимает руку высоко над своею головой, складывает три первые пальца и кричит неистово:

— Смотрите! это учение и предание латынское, предание антихристово! За два перста я готов пострадать! Ведите меня на муку! Да у вас теперь и главы нет — патриарха, и без него вы не крепки! Горе вам! Последние времена пришли!

Голос его оборвался. Он задрожал и с трудом был снят со скамьи. Он дико озирался по сторонам, как пьяный, бормоча: «Умру за два перста… умру за святой аз…»

Сергий, ошеломлённый воплем старого фанатика, обращается к собору и просит выбрать кого-нибудь одного.

— Со всеми разом говорить нельзя: меня закричать.

— Геронтий! Геронтий! — раздалось со всех сторон. Выступил Геронтий, высокий, сухой чернец. Глаза его искрились, в широких скулах и в прикушенной бороде виделось что-то упрямое, задорное. Выступил он с таким угрожающим лицом и с такими жестами, словно бы шёл на кулачки.

— Зачем вы у нас Сына Божия отняли? — сразу накинулся он на Сергия.

Сергий испуганно отступил назад, не понимая, о чём его спрашивают.

— Зачем вы в молитве «Господи Исусе» отъемлете «Сына Божия»? — продолжал оратор, наступая на оторопевшего посланца царского. — Зачем вы…

Но толпа не дала оратору продолжать: она одно поняла — что с ними делают что-то страшное. «Сына Божия» отнимают.

— Ох! ох! горе нам! — послышался страшный вопль дикарей. — Ох, горе! отымают у нас «Сына Божия»!.. Где вы девали «Сына Божия»?

Когда крики несколько утихли, Сергий хотел было подойти к Геронтию, но тот неистово закричал:

— Не подходи!.. покажи прежде, каким крестом крестишься, и тогда уж и учи нас!.. Допреж сего от соловецкой обители вся русская земля всяким благочестием светилась, и ни под каким зазором Соловецкий монастырь допреж сего не бывал, но яко столп и утверждение и светило сиял. А вы теперь от греков новой вере учитесь, а греческих архиереев самих к нам в монастырь под начал присылают: они и креститься-то не умеют, — мы их самих учим, как креститься.

По собору пронёсся гул одобрения. Сергий видел, что почва под ним колеблется, что не сломить ему сурового противника — и он прибег к страшному средству, после которого должны уже были заговорить пушки, а не люди.

— Великий государь царь Алексей Михайлович благоверен ли, благочестив ли, и православен ли, и христианский ли царь? — спросил он.

В свою очередь, Геронтий перед этими страшными словами отшатнулся было назад, но, увидев устремлённый на него взгляд старого Никанора, выпрямился и тряхнул волосами.

— Великий государь царь Алексей Михайлович благоверен, благочестив и православен, — отвечал он, обводя собрание глазами.

— А повеления его, которые к вам присланы, православны ли? — настаивал неумолимый посланец.

Даже Геронтий на эти страшные слова не знал, что отвечать: как волк, прижатый к стене, он растерянно оглядывался, ища взгляда Никанора. Но Никанор смотрел в землю и упрямо мотал головою.

— Освящённый собор православен ли? — продолжал пытать Сергий.

— Допреж сего патриархи были православны, а ныне, Бог весть — потому живут в неволе, а российские архиреи православны, — с трудом отвечал Геронтий.

— А которое к вам прислано соборное повеление — и оно православно ли?

— Повеления соборного не хулим, а новой веры и учения не приемлем, держимся предания святых чудотворцев и за их предания хотим все умереть, — был последний ответ старцев.

Сергий вышел из собора, окружённый монастырским караулом, словно арестант. Ему не позволяли даже в монастыре ночевать, а вместе с прибывшими с ним из Москвы посланцами вывели на остров и посадили под стражу. Когда его выводили из монастырских ворот, то собравшиеся там из окрестных усольев и посёлков мужики громко говорили:

— Которые московские стрельцы теперь здесь в монастыре, и тем мы свой указ учиним, — перебьём и перетопим, и которые за монастырём в ладьях, и тех перетопим, будто морем разбило… Всех побьём каменьем, потому посланы они от антихриста прельщать нас.

На соборе между тем, в трапезе, готовилось челобитье к царю. Когда оно было кончено, Геронтий встал на скамью и начал громко читать.

— Бьют челом богомольцы твои государевы: Соловецкого монастыря келарь Азарий, бывший Саввина монастыря архимандрит Никанор, казначей Ворсонофий, священники, дьяконы, все соборные чернецы и вся братия рядовая и больнишная, и служки и трудники все. Прислан с Москвы к нам архимандрит Сергий с товарищи учить нас церковному преданию по новым книгам, и во всём велят последовать и творить по новому преданию, и предание великих святых апостолов и святых отец седми вселенских соборов, в коем прародители твои государевы и начальники преподобные отцы Зосима и Савватей и Герман^[28], и преосвященный Филипп митрополит пребывали, ныне нам держаться и последовать возбраняют. И мы, худые богомольцы твои и холопишки, чрез предания святых апостолов и святых отец священные уставы и церковные чины пременять не смеем, понеже в новых книгах выходу Никона патриарха, по которым нас учат новому преданию, вместо Исуса нашего с приложением лишней литеры Иисус, чего страшно нам грешным неточию приложите, но и помыслити…

— Ох! — послышалось в толпе. — Иже приложили ко Исусу… Ох, страшно!..

— Ох! ижем Христа прободали в ребра: иже есть копие! — провозгласил Никанор.

— Милостивый государь! — продолжал, воодушевляясь и потрясая в воздухе челобитною, Геронтий. — Помилуй нас нищих своих богомольцев и холопишек, не вели архимандриту Сергию прародителей твоих и начальников наших, преподобных Зосимы, Савватея, Германа и Филиппа предания нарушать, и вели, государь, нам в том же предании быть, чтоб нам врозь не разбрестись и твоему богомолию украйному и порубежному месту от безлюдства не запустеть.

— Припиши, — кричал Никанор, — за предание-де великих чудотворцев готовы мы с радостию наглую смерть принять, и многие-де старцы, готовясь на тот вечный путь, посхимились…

— Припиши! припиши! — подтвердили десятки голосов.

— Ещё припиши, — настаивал упрямый Никанор, — вели-де, государь, на нас свой царский меч прислать и от сего мятежного жития преселити нас на оное безмятежное и вечное житие!

В таком положении стояли дела на далёком севере, когда Никон, которого считали виновником всех этих небывалых и неслыханных дотоле церковных смут, охвативших не только соловецкое поморье, но и Москву, где народ, торговые люди и бояре почти все отшатнулись от духовных властей своих, а Аввакум до ослепления разжигал народные страсти своею жгучею проповедью, — когда Никон вдруг узнал, что в Москву прибыли гости, которых он всего более боялся. Это были вселенские патриархи — Макарий антиохийский и Паисий александрийский, он же и «судия вселенной».

Наступил суд над Никоном.

Глава X. СУД НАД НИКОНОМ

Первого декабря 1666 года, едва лишь багровое солнце сквозь искристую морозную мглу осветило островерхие крыши кремлёвского дворца и брызнуло золотом по маковкам церквей и по разрисованному морозом стеклу дворцовых окон и стеклянных переходов, как уж во дворце, в столовой избе, собрался небывалый дотоле и после того в России вселенский собор — царь, два патриарха, митрополиты, архиереи и весь синклит духовных и светских властей. Алексей Михайлович сидел на своём государевом месте, на небольшом возвышении, под сению золотого двуглавого орла, на крыльях которого играло пробившееся сквозь льдистые кристаллы окна утреннее солнышко, золотя в то же время левый, уже посеребрённый редкою седью висок и часть заиндевевшей тою же назойливою седью русой, мягкой, как шемаханский шёлк, бороды. Тишайший царь сидел задумчиво, глубоко сосредоточенно и так неподвижно, что его можно было принять за иконописное изображение, если б тихое, равномерное поднятие и опускание висевшего на его груди большого золотого креста не изобличало, что эта грудь дышит. Подле него, по левую руку, в глубоких с высокими резными спинками креслах сидели патриархи. У ближайшего к царю, высокого, худого и согбенного годами, тёмно-пергаментное лицо смотрело из-под надвинутого до бровей клобука не как лицо, а как лик на старом полотне, выцветший от времени, тронутый непогодью и копотью от свечей и ладана. Неровные пряди волос желтоватой седины и белая борода, освещённые косыми лучами солнца, несколько дрожали на чёрном фоне клобука и панагии, производя странное впечатление — как будто бы волосы эти дрожали на мёртвом теле от постороннего дыхания, тем более что и глаза сидящего, глубоко опущенные, казались закрытыми тонкою, синеватою кожицею век, с которых, казалось, только что сняты были медные гроши — принадлежность новопреставленного. Это был Паисий, патриарх Александрии и всего Египта — некогда земли фараонов. Рядом с ним в таком же кресле восседал антиохийский патриарх Макарий. Чёрные, курчавые, перевитые седыми прорезями, как серебряною тонкою нитью, волосы, чёрная, курчавая, как давно не стриженная баранья шерсть, с проседью борода, большие синеватые белки чёрных, подвижных глаз с длиннейшими ресницами, тёмно-оливковый цвет лица — всё изобличало в нём восточного человека, которого как-то странно было видеть не на берегу Иордана где-нибудь или Мёртвого моря, а на берегах Яузы, среди чисто московских лиц и в этой типичной обстановке.