Иоффе, подписывая бумаги, непрерывно вносимые секретарем, закончил:

— Игорь Васильевич, на вас есть броня. Наметьте, кого перебросить в другие лаборатории и срочно прикиньте сокращенный план работ.

Курчатов негромко сказал:

— Я полностью прекращаю работы, Абрам Федорович.

До Иоффе не сразу дошел смысл, он даже одобрительно покивал, сортируя бумаги. Лишь когда Курчатов повторил, что закрывает свою лабораторию, Иоффе оторвался от стола. Умные, почти всегда холодноватые глаза впились в Курчатова. Закрываете лабораторию? Полностью? И всех сотрудников освобождаете? Даже тех, кто не получил повесток? Курчатов на все отвечал коротким: «Да». И тогда Иоффе рассердился:

— Да что с вами? Истерика какая-то! Никто не требует закрытия вашей лаборатории. — Он провел рукой над наваленными на столе бумажками. — Даже намека нет! Еще раз прошу — составьте сокращенный план работ на ближайшие два-три месяца.

— Нет! — твердо сказал Курчатов. — Я прекращаю исследования деления ядер. Сегодня от нас ждут других работ, Абрам Федорович.

Иоффе потребовал объяснений. Теперь говорил Курчатов.

В дни, когда требуется незамедленная отдача, нельзя заниматься наукой, практическая польза от которой будет лишь через несколько лет даже при прежнем масштабе работ, а при сокращенном — вообще неопределенна. Война долго не продлится, ничего с ядерными исследованиями не случится, если их и отложат. Как часто ядерщиков корили, что пренебрегают насущными нуждами! Они оправдывались, что и о будущем надо заботиться — нельзя в мирное, в нормальное время жить лишь сегодняшним днем. Они были правы, но пусть Абрам Федорович вспомнит, легко ли давались оправдания, не чувствовали ли они уныния от постоянных упреков. Забвение насущных нужд сегодня не просто упрек — тяжкое обвинение. Настал час все подчинить главной заботе. Если не выиграть сегодняшний день, не будет и того будущего, ради которого мы работаем. О чем спорить?

— В правительство ушло письмо Семенова, — напомнил Иоффе. — Неужели бросите на полпути свое начинание?

Правительство на письмо не ответило, оно, видимо, считает урановую энергию журавлем в небе. Журавль в небе — отличная перспектива, но сейчас нужна синица в руке. Мы возвратимся к ядерным исследованиям после войны. Сегодня надо с винтовкой идти в окопы. Он записывается в ополчение.

— Говорю вам, это истерика! Какую пользу вы принесете с винтовкой? Ваши знания, ваш талант…

Курчатов страстно прервал:

— Я нужен сегодня как человек, способный с оружием в руках противостоять врагу, а не как ученый!

— Вы нужны стране как ученый, — сухо ответил Иоффе. — Война не отменяет науку, а усиливает ее значение. Вас не примут в ополчение, Игорь Васильевич. — Иоффе помолчал. — Впрочем, я вас понимаю. Мне тоже хочется взять в руки оружие, но на моем седьмом десятке это неосуществимо Что ж, совместите науку и помощь фронту.

— Соминский советует идти к Александрову.

— Правильно, его тематика сегодня — самая горячая. В ней наша непосредственная и очень важная помощь фронту

Курчатов знал, что у Александрова уже несколько лет изыскивались способы защиты от магнитных мин. Эти мины настраивались на магнитное поле земли, а когда поблизости двигался корабль, изменявший своей громадой земное поле, мина взрывалась. Первые месяцы войны англичане несли большие потери от немецких магнитных мин, невидимых, плохо доступных тралению. Лишь когда все суда стали проходить размагничивание, потери пошли вниз. В Физтехе изучались методы защиты кораблей, аналогичные разработанным в Англии

Александров, кстати, был другом Курчатова. Дружба завязалась необычная. Молодой физик из Киева появился в Физтехе в 1930 году и начал с того, что обнаружил серьезную ошибку в опытах Курчатова с тонкими слюдяными пластинками. Перспектива создать сверхпрочную электрическую изоляцию — с ней много связывали надежд — сразу рухнула. Такого драматического события было бы достаточно, чтобы оба молодых ученых стали врагами. Вместо этого они быстро — и на всю жизнь — подружились.

В эти первые дни войны Александров на Балтике обеспечивал противоминную защиту на кораблях. Еще около недели Курчатов провел в своей лаборатории. Просто бросить ее он не мог. Надо было позаботиться о том, чтобы все в ней сохранилось. Приборы упаковывали, механизмы сносили в подвалы, дорогие материалы прятали в сейфы. На дворе Физтеха вырыли яму, куда, хорошо упакованные, сложили детали циклотрона.

Марина Дмитриевна как-то с удивлением сказала: — Боже мой, Игорек, ты как будто начинаешь иную жизнь.

Борис Васильевич покачивал головой, ему, как и Иоффе, казалось, что брат слишком взвинтил себя. Конечно, на фронте пока дела шли плохо, но в сражения скоро введут главные силы Красной Армии, перелом непременно будет. Борис Васильевич припоминал, что жажда к крутым переменам жизненного пути проявлялась у брата и раньше.

Разве не так вот внезапно он бросил исследования диэлектриков и углубился в изучение атомного ядра, от которого в тот момент был дальше, чем Луна от Земли? Но сейчас он отрекается не от одной темы ради другой — полностью прекращает научную работу. Курчатов пожимал плечами.

Пусть брат думает что хочет. Его решение — плод размышлений, а не взрыв эмоций. Будь уверенность, что урановые исследования реально помогут фронту, он не снял бы ни одного прибора со щита. Но уверенность есть в обратном — война сто раз закончится, прежде чем они в своей небольшой лаборатории, при сокращенном штате сотрудников, при резко ужатых материальных ресурсах, получат какой-то выход в практику. Надо принести пользу сегодня, а не через пятнадцать лет! Тема ядерных исследований не относится к «горячим». Спорить не о чем.

Все это было нужно растолковать и сотрудникам. Лучше всего было бы созвать общее собрание и со всем коллективом обсудить, почему закрывается ядерная лаборатория и как быть дальше. У Курчатова, такого всегда смелого и открытого, не хватило на это решимости, он чувствовал, что не найдет силы пойти против всех помощников, если они, как и брат, дружно восстанут против. Он только в первый, самый трудный день молча постоял в комнате, где Русинов с Юзефовичем и Гринбергом продолжали изучать ядерную изомерию, только сказал Флерову, что выкладывание урановой сферы надо прекратить, только посоветовал Неменову позаботиться о защите недостроенной циклотронной лаборатории от бомбежек. К нему обращались поодиночке растерянные сотрудники, на их прямые вопросы он отвечал прямо: да, закрываемся, да, сегодня не до ядерных исследований. Нет, нет, он никого ни к чему не принуждает: кто имеет броню, волен сам выбирать, куда идти. Он выглядел спокойным, удивлял своей выдержкой — все рушится, так трудно налаженные работы вдруг прерываются можно ли в такой обстановке улыбаться! К Алиханову боялись и подступиться — он гоже распускал свою лабораторию и не скрывал, что это приводит его почти в отчаяние. Кто-то мрачно пошутил: «Раньше ядерные лаборатории изучали распад ядра. Впоследствии будут изучать распад ядерных лабораторий». Курчатов, услышав эту унылую остроту, постарался не показать, как больно она ранит.

Александров вернулся в Ленинград и делился впечатлениями от поездки. Высокий, узколицый, лет сорока, но уже лысый, всегда насмешливый, он возбужденно ходил по комнате, размахивая длинными руками, и язвительно живописал, как перехитрили врага. Магнитные мины, густо посеянные с самолетов по всей акватории Финского залива каждую минуту грозили гибелью — нет, не удалась вражеская затея, размагниченные корабли прошли без потерь! — Как твои дела, Игорь? — спросил Александров, выговорившись. — Трудно, трудно будет в такой обстановке вести урановые исследования.

— Трудностей не будет, ибо не будет урановых исследований. Я попросился в твое распоряжение, Анатоль. Могу выполнять любую работу — слесаря, монтера, подсобника. С Иоффе все согласовано Когда выходить?

— Считай, что уже вышел. Теперь я тебе объясню, что мы делаем и какой эффект.

Он подробно рассказал о работе своей группы. Проблему размагничивания в Физтехе начали изучать еще в 1936 году. Новый способ защиты кораблей давался трудно. Большинство моряков в него не верило. Узнавая, что абсолютно полного размагничивания не достичь, они объявляли его пустым занятием. Реальную защиту от мин они видели только в вытраливании их: «Что выловили и выбросили вон, только того и нет!» Без энтузиазма, они все же выделяли корабли для экспериментов. В 1939 году размагничивали корабли на Онежском озере, потом и на Балтике Александров начал с катеров и последовательно дошел до крейсеров и линкоров. Последним размагничивался линкор «Марат» — и к этому времени недоверие было сломлено: моряки убедились, что способ этот — вполне эффективная защита от коварного оружия. И сейчас делу придается широкий размах, в конструкторском бюро разработаны типовые проекты размагничивания, в Наркомате Военно-Морского флота организованы специальные группы по размагничиванию судов в научно-техническом отделе, выделены толковые офицеры. Но без помощи физиков им еще нелегко.