— Какая же должна быть температура? — опять вступил в разговор Виктор Ксенофонтович.

— Как? — не поняла Даниловна и повернулась к нему.

— Я говорю, как должна быть горяча ванна.

— А-а, — понимающе отозвалась Даниловна, — кто как терпит. Сколько есть терпения, чтоб держать, — так и хорошо будет.

— Ну, спасибо вам, Федосья Даниловна. За все спасибо. Нам пора собираться, — сказал Федор Григорьевич, поднимаясь.

Когда выводили из избы танкиста — он даже слезу пустил:

— Дайте, — говорит, — мамаша, адрес. Я, — говорит, — жив останусь — заеду к вам после войны…

Адрес писала ему Настёнка.

— Вам, батенька, как терапевту, не бесполезен, надеюсь, этот наглядный урок народной фитотерапии, — заговорил Федор Григорьевич, когда машина выехала на большак. — Насколько я понимаю, Федосья Даниловна весьма точна и изобретательна в подборе компонентов.

— Весьма, — согласился Виктор Ксенофонтович. — Жаль, что я в свое время, да и сейчас — никогда не был сторонником даже гомеопатии.

— И зря.

— Вижу, что зря.

— Помните, какое значение народному лечению растениями придавал Суворов? Посредством наставлений, даже специальных приказов по армии великий полководец утверждал, что нет лучше средства против цинги — травушки-муравушки, щавеля, капусты, хрену, табаку…

— Да, да, — соглашался Виктор Ксенофонтович, утвердительно кивая головой в такт автомобильной качке. Тонкие стекла его серебряных очков матово поблескивали в темноте кузова. — Однако не дождь ли это? — перевел он разговор, потирая высокий лоб. — Капля ударила.

Федор Григорьевич повернулся, заглянул вверх.

— Надвинуло невпроворот: нет худа без добра.

— Как понимать? — не понял Виктор Ксенофонтович.

— Погода нелетная, не обстреляют. А вот что делать, если хлынет ливень и засядем на этих проселках?..

— Проскочим… Я вот что, — вернулся к прерванному разговору Виктор Ксенофонтович, — думаю, следует нам взять кое-что из арсенала Даниловны. Это весьма доброе подспорье при нашем голоде на медикаменты.

— Вот именно, батенька.

— Взять, к примеру, степную траву — пармелию. У нас на Урале казачество испокон веков ее пользовало как быстродействующее кровоостанавливающее средство. Ее так и называют в народе — порезная трава. Я как-то еще в годы студенчества имел с нею дело и убедился в ее целебных свойствах. Как бактерицидное средство при обработке ран — она поистине незаменима. А сколько ее тут произрастает?..

— В том-то и дело, — с укором не то себе, не то собеседнику, не то одновременно и себе и ему, произнес Федор Григорьевич.

Между тем иссиня-темная туча, развернувшись всей своей громадой, полностью закрыла светлеющую полосу горизонта. Стало темно. Ливень шел правой стороной, а тут, где лежал большак, под ее лиловым крылом с рваными, вихрящимися краями — дождевые нити висели неровными синеющими полосами.

Грузовик наматывал на колеса липкие ошметки чернозема, выбрасывая их из-под кузова далеко за собою, и, натужно завывая, двигался и двигался вперед. Наконец он вырвался на песчаный косогор и легко покатил под уклон, навстречу солнцу, пробивающемуся сквозь редеющее оперение иссиня-темного крыла тучи.

Поначалу Даниловна не могла свыкнуться с мыслью, что ее постояльцев нет больше в горнице. За неделю она так попривыкла к ним, что теперь и не верилось, что они где-то там, далеко. Еще вчера она привычно входила то с молоком, то с чаем; вносила отвар и отмачивала перевязки, промывала раны, смазывала их, присыпала своими присыпками, перевязывала. Вот и сегодня она то и дело заходила в горницу. То ей казалось, что стонет тот, что лежал на кровати, то слышалось, как кашляет и чего-то просит танкист. Входила она, видела пустые постели — и сердце ее почему-то сжималось в груди от какой-то ноющей тупой и щемящей боли. Да и дело не клеилось в руках. Утром сбежало молоко, а суп — пересолила. Как и все эти дни, приготовила полный горшок целебного чая. Лишь когда стала задвигать в печь горшок — опомнилась: зачем столько? Солдатиков нет, а им с Настёнкой и чайничка-кофейничка хватит.

Даниловне по-матерински было жалко солдат. Особенно беленького парнишку-танкиста. Подлечат его — и опять на фронт. А ему-то и годов всего — небось и двадцати еще нет, думала она. Ей так же было жалко и того другого. Она только теперь вспомнила, что не расспросила его, откуда он родом. Даже имени его не узнала. А сам он все больше молчал. Характер, видно, такой. Не то что этот Федор из-под Арзамаса. Тот все рассказал: отец воюет, мать-учительница с сестренкой и братишкой остались… А этот все молчал. Да и как заговоришь, когда боль такая. Да и мысли какие могут быть веселые, если гадать приходится: останется нога целой или отнимут? Чего уж тут хорошего. А парень тоже молодой. На каких-нибудь два-три года, может, и постарше Федора…

«Как-то там мой Андрюшка? Может, так вот же, как эти ребята. А может, и того хуже? Четвертый месяц ни слуху ни духу…» — Даниловна всхлипнула, вспомнив своего средненького, двадцатилетнего сына. И тут сразу же подняла голову Настёнка. Она отложила ножницы с шерстяной вязкой, подошла к матери:

— Это что еще такое? Как мы договорились.

— Все, все, доченька, не буду.

У них уговор такой: не плакать.

— Все, все. — Даниловна вытерла глаза кончиком передника, вышла из горницы.

Настёнка тоже думала в это время о них. Ей представлялся весельчак-танкист выздоровевшим. И ей хотелось, чтобы он скорее выздоровел. Иначе он вряд ли пришлет ей письмо. Нет, из госпиталя он ни за что не станет писать. Это Настёнка чувствовала своим девичьим сердцем. Он обязательно напишет, но напишет непременно с фронта, с фронтовым приветом… Она представила себе, какой тугой треугольник получит от Феди-танкиста, и ей хотелось, чтобы случилось это как можно скорее.

Шло время. Однажды, когда Настёнка была в огороде, а Даниловна перебирала во дворе вынесенную из погреба прошлогоднюю картошку, у их подворья опять остановилась машина и в калитке появился военный. Даниловна сразу узнала в нем того, в очках, которого звали Виктором Ксенофонтовичем.

— Здравствуй, мать… Здравствуйте, Федосья Даниловна, — поправился гость, близоруко щурясь. — Вот… по пути заехал.

— Как там мои солдатики? — осведомилась первым делом Даниловна, поздоровавшись.

— Ничего… Поправляются…

Настёнка, увидев во дворе гостя, тоже подошла.

— Оперировали их, — продолжал рассказ Виктор Ксенофонтович.

— Что так-то, — не разобрала Федосья Даниловна.

— Сделали операцию, — пояснил военный. У танкиста, у того, что в голову ранен, осколок извлекли.

— У Феди, стало быть.

— Да, у Федора Смирнова. А у Равиля Хабибуллина ногу поправили.

— Да он не русский? — изумленно спросила Даниловна.

— Татарин.

— То-то, я гляжу, он все молчит и молчит. — Женщина поднесла край передника к губам, скорбно сложенным на морщинистом лице. — Хоть он и не христианин, а все разно жалко… Что ж я стою, — опомнилась Даниловна, — идемте, я закусить сготовлю. Я мигом.

— Спасибо, спасибо. Я — пообедал. Вот испить бы чего.

— Есть, квасок есть добрый.

В сенях военный задержался.

— Хотел бы я, Федосья Даниловна, познакомиться с вашими травами-кореньями. Можно?..

— Ии, трава-корень. Много ее тут, а вам зачем? — удивилась хозяйка.

Она взяла из угла сеней лестницу-стремянку:

— Идите, батюшко, в горенку, идите, а то пыльно больно. Я внесу. Что надо, то и внесу.

Долго. Почти полдня, до самого вечера пробыла Даниловна с военным в избе. Она то и дело вносила ему свои травы, рассказывала, что и как варить-парить, а он что-то писал и писал в толстую тетрадь. Заглядывал в какую-то книгу и все спрашивал и спрашивал.

Уехал он под самый вечер. И для Даниловны осталось тайной: действительно ли он ехал мимоходом или заезжал специально. Как было загадкой для Настёнки: скоро ли пришлет ей письмо весельчак-танкист Федя Смирнов и что будет потом?..