Надеемся, после сказанного стало яснее, какую школу мысли и чувства прошел славный отечественный просветитель Николай Иванович Новиков. Перечень его заслуг перед русской культурой велик и известен. Он включал учреждение воспитательных домов и общедоступных школ, бесплатных аптек и вольных типографий – и все это по собственному почину, без всяких приказов начальства и благословения духовных властей. Располагая в лучшие годы несколькими десятками сотрудников, Новиков действовал так, как если бы за ним стояло общество просвещенных и порядочных людей, общество не в старом, масонском, но в уже в современном смысле этого слова, общество, которое располагало собственным мировоззрением, дополняло и преобразовывало его в свободной дискуссии и имело моральное право обсуждать на его основе действия властей, а если нужно – и поправлять их. Вот почему главным итогом «новиковского десятилетия» (1779–1789) в русской культуре стало не издание целой библиотеки новейшей литературы и не широкая филантропическая деятельность, но выработка понятия о гражданском обществе и интеллигенции, как его субъекте и движущей силе.
Нам скажут, что главные задачи «миссии Новикова» были воплощены в жизнь в Москве. Не отрицая того, мы укажем, что первоначальными интуициями и знакомствами он был обязан Петербургу, что в Петербурге распространялась значительная часть продукции его типографских станков, отсюда же получал он необходимые пожертвования от братьев-масонов. Имеются данные и о том, что петербургские розенкрейцеры не только сотрудничали с Новиковым, но и пережили разгром его деятельности, продолжив свои работы в глубокой тайне: мы говорим в первую очередь о ложе, работавшей под молотком А.Ф.Лабзина. Наконец, господствовавшее в Петербурге «елагинское» масонство на позднем этапе развития ни по своим целям, ни по общему психологическому типу не отличалось от «московско-берлинского» розенкрейцерства.
Ломоносов и петербургско-немецкие одописцы
Ко времени возвращения Ломоносова из зарубежной командировки (1741), в Петербурге уже работали двое талантливых немецких одописцев – Якоб Штелин и Готлоб Фридрих Вильгельм Юнкер, исправно снабжавшие двор плодами своего вдохновения. С приходом к власти Елизаветы Петровны, «академические немцы» почувствовали приближение возможной опасности. События складывались так, что нельзя было исключить распространения репрессий с «правительственных немцев» на немцев-ученых. В таком случае, этим последним пришлось бы сняться с насиженных мест и возвратиться кому в Дрезден, кому в Вену – а там все места были давно заняты. Нет, положительно проще было убедить новое правительство в своей полезности – причем полезности объективной. Ведь вокруг простиралась огромная страна, изобиловавшая природными богатствами. Национальных кадров почти не было – кому ж надлежало поручить ее освоение, как не уже прибывшим в страну иностранным ученым и инженерам, промышленникам и негоциантам? Примерно так рассуждали «василеостровские немцы» – и поручили Юнкеру довести свое общее мнение до правительства, в той форме, которая по условиям времени была наиболее убедительной, а именно, в придворной оде.
Взявшись за эту задачу, Юнкер решил ее, и весьма успешно. Ода по случаю коронации Елизаветы Петровны была сочинена им в кратчайшие сроки, а ее чтение успели включить в программу торжественного заседания Академии наук 29 апреля 1742 года. Оно прошло с исключительным успехом. Лучшие строки оды были посвящены апологии «приезжих муз» – то есть наук, перенесенных в Россию немецкой профессурой. Ведь там, «где они безопасно обитают», – толковал петербургскому двору немецкий поэт, – «Они составляют счастие стран, они – украшение корон» («…und wo sie sicher wohnen / Sind sie der Länder Glück, sind sie die Zier der Kronen») – и он был услышан. У нас есть основания полагать, что юнкеровская ода сыграла свою роль в формировании экономической и научной программы елизаветинского двора. Еще до ее публикации, решено было перевести оду на русский язык, для чего академические власти обратились к адъюнкту Михайле Ломоносову. Только что приехавший из Германии, женатый на немке, прекрасно владевший немецким языком, он представлялся весьма достойным кандидатом. Сыграло свою роль и то, что он уже отличился на поэтической стезе, написав во Фрейберге и послав на родину «Оду (…) на взятие Хотина» и «Письмо о правилах российского стихотворства». Оба текста произвели в Петербурге некоторый фурор и имели весьма далеко идущие последствия, поскольку способствовали решительному переходу русской поэзии от силлабического стихосложения – к силлабо-тоническому, то есть великому сдвигу, получившему в отечественном литературоведении наименование «реформы Тредиаковского-Ломоносова».
Изучив оду Юнкера, Михайло Васильевич взялся за перевод, и справился с ним. Спешим привести заключение строфы 26 и первую половину следующей, 27-й строфы, в оригинале и в переводе – с тем, чтобы читатель получил удовольствие, следя за ходом пера Ломоносова:
…Tyrannen hassen sie, weil sie sich selber feind; – …Тираннам мерсски те (науки – Д.С.): они враги себе.
Ein Fürst, der Tugend liebt, ist so, wie Du, ihr Freund, – Монархи любят их подобные Тебе.
Aus Neigung wie mit Grund; und wo sie sicher wohnen – Когда спокойно их хранит кака держава,
Sind sie der Länder Glück, sind sie die Zier der Kronen. – Бывают щастье стран, корон краса и слава.
Dein Reich ist recht für sie ein weiter Sammel-Platz; – Империя Твоя пространной дом для них.
Dort ist noch viel zu thun, da liegt noch mancher Schatz, – Коль много скрытых есть богатств в горах Твоих!
Das jene Zeit versäumt, den dir Natur verborgen – Что прошлой век не знал, натура что таила,
Du ziehest beydes vor durch wirtschafftliches Sorgen… – То все откроет нам Твоих стараний сила…
Как очаровательно беспомощен перевод первой строки приведенного фрагмента: уразуметь ее смысл вполне можно, лишь обратившись к немецкому оригиналу. Но какой первобытной силой дышит шестая строка, взятая нами в курсив! Тут по почерку прилежного ученика уже можно узнать когти будущего льва отечественной словесности.
Однакоже переводом окончился лишь внешний, формальный этап работы. Образы петербурско-немецкого одописца не давали покоя русскому поэту, а слова отдавались во внутреннем слухе. В 1746 году, Юнкер умер, совсем не старым еще человеком. А на следующий год, Ломоносов снова взялся за перо и написал на те же темы – так сказать, «поверх юнкеровского черновика» – свою новую, вполне уже оригинальную «Оду на день восшествия на Всероссийский престол ея величества государыни императрицы Елисаветы Петровны, 1747 года», где возвратился к ним и придал им мощное развитие. При этом, по верному замечанию старого ленинградского литературоведа Л.В.Пумпянского, на выводы которого мы опираемся в этом разделе, отдельные выражения оды петербургско-немецкого поэта порождали иной раз целые строфы у Ломоносова. Впрочем, ни о каком подражании здесь говорить не приходится. Так, привлекшая наше внимание тема «приезжих муз» у Ломоносова только в начале оды заявлена в юнкеровских выражениях: «Тогда божественны науки, / Чрез горы, реки и моря / В Россию простирали руки, / К сему монарху говоря…»
Затем она с размахом и оригинальностью разработана в центральной части оды, описывающей пространство российской державы как «широкое … поле, Где музам путь свой простирать!» – а возвращается уже в самом конце, причем в весьма интересном контексте: «О вы, которых ожидает / Отечество от недр своих / И видеть таковых желает, / Каких зовет от стран чужих…». Как видим, по Ломоносову, Отечество отнюдь еще не насытилось видом иностранных ученых. Напротив, оно еще только «желает [их] видеть» и «зовет» – так что «академическим немцам» пока не о чем беспокоиться. Наряду с этим, оно «ожидает» «собственных Платонов / И быстрых разумов Невтонов», призыву взрастить которых посвящена вся вторая половина 22-й строфы.
Наконец, в следующей, предпоследней (23-й) строфе оды, тема «приезжих муз» транспонирована в новую тональность – универсальной ценности наук вообще. Кто же не помнит хотя бы вступительных слов этой поистине прославленной хвалы: «Науки юношей питают, / Отраду старым подают, / В счастливой жизни украшают, / В несчастной случай берегут …». Может быть, это – наиболее известные современному читателю строки из российской поэзии XVIII века. Для нас же будет наиболее существенным то обстоятельство, что основная тема одного из текстов, принадлежащих магистральному руслу литературы «петербургского периода», корнями своими уходит в почти забытую традицию «петербургско-немецкой оды», весьма процветавшей на брегах Невы от Петра до Елизаветы – а впрочем, и позже. Намеченному же в оде образу Петербурга, росту которого дивится божество Невы, также была суждена долгая жизнь в отечественной поэзии: «В стенах внезапно укрепленна / И зданиями окруженна, / Сомненная Нева рекла: / „Или я ныне позабылась / И с оного пути склонилась, /Которым прежде я текла?“»…