Что касалось наследовавшего Екатерине Петра II, то относительно него сама возможность такого афронта была устранена априорно. Сын царевича Алексея Петровича, он был немецким аристократом по матери, принцессе Софии Шарлотте Брауншвейг-Вольфенбюттельской. За четыре года замужества она, кстати, не озаботилась тем, чтобы выучиться хотя бы нескольким обиходным выражениям на русском языке. Заметим, что, несмотря на консервативный строй личности Алексея Петровича, он уже чувствовал себя в «немецком мире» вполне свободно. Не следует забывать, что хотя русские дипломаты вывезли беглого царевича на родину из Неаполя, бежал-то он в 1716 году в Вену, просить помощи и протекции у австрийского императора, и не обманулся в своем расчете. К кому ж было обращаться, как не к ближайшему родственнику – императору Карлу VI, женатому на старшей сестре покойной Софии Шарлотты.

Наполовину немец по крови, Петр II душевно любил молодецкие забавы, думал и говорил по-русски и перенес столицу из «европейского» Петербурга в «азиатскую» Москву. Сменившая его на престоле императрица Анна Иоанновна, русская по происхождению, восстановила «немецкий» Петербург в его достоинстве имперской столицы и повела такую политику, что десятилетие ее царствования получило в отечественной традиции не вполне корректное, зато меткое наименование «периода немецкого засилья». Что же касалось императрицы Елизаветы Петровны, то, будучи по происхождению вполне русской, она выбрала себе в преемники голштинского принца, взошедшего впоследствии на русский престол под именем Петра III. Формально речь шла о том, чтобы утвердить на троне потомство Петра Великого. Ведь, будучи сыном старшей сестры Елизаветы, голштинский избранник приходился Петру I внуком. На деле императрица не могла не понимать, что таким образом не просто передает престол в руки немца по воспитанию и пристрастиям, но совершает нечто практически непоправимое. Поскольку, за исключением редких случаев, родовое прозвание передавалось в тогдашней Европе по мужеской линии, само имя русской династии Романовых в результате такого выбора устранялось, уступая место прозванию немецкого – а именно, гольштейн-готторпского дома.

Именно это и произошло, доставив последующим петербургским императорам немало неприятных минут. Они могли многое, почти все – но вернуться ко времени выбора иноземного принца и изменить имя было уже не в их власти. В воспоминаниях одного из сановников двора последнего российского императора, генерал-лейтенанта А.А.Мосолова, есть связанный с этим поучительный эпизод. Встревоженная постоянно распространявшимися в предвидении войны слухами о тайном сговоре царской семьи с германцами, императрица Александра Федоровна пожелала, чтобы династия, правящая в России, определялась в издающемся в Германии международном справочнике «Готский альманах» не как «династия Гольштейн-Готторп-Романовых», а как просто «Романовых». В редакцию альманаха было послано соответствующее письмо, на что был получен отменно любезный, по сути насмешливый ответ. В нем было отмечено, что, насколько известно редакции, император Павел I был законным сыном Петера, герцога фон Гольштейн-Готторп. Если на эту тему появились какие-либо новые материалы, то редакция будет готова их рассмотреть. За неимением таковых, остается оставить справку в том виде, в каком она напечатана…

Получается, что, начав с прекращения «немецкого засилья», императрица Елизавета утвердила на русском троне династию, по самому имени принадлежавшую миру царствовавших домов Северной Германии. Что же касалось жены Петра III, свергшей его с трона затем, чтобы самой взойти на него под именем Екатерины II, то она родилась в Ангальт-Цербсте, не имела ни русской крови, ни самого отдаленного отношения к России – но с теченикм времени была прозвана на своей новой родине Великой.

Немецкие администраторы и военачальники

«Да здравствует днесь императрикс Анна, / На престол седша увенчанна…». Так писал в 1730 году Василий Тредиаковский, соединяя далее при помощи «конечного краесогласия» имя российской императрицы с «полными стаканами» и «верными гражданами». Выпито на Руси по поводу коронации было изрядно: баки с вином были поставлены на колокольне Ивана Великого, так что, дойдя по трубам до земли, оно било ключом. Что же касалось граждан (с ударением на втором слоге), то они уповали на лучшее будущее, вне зависимости от национальной принадлежности. Выданная смолоду за курляндского герцога, сроднившаяся за неполных два десятилетия, проведенных в Митаве, с атмосферой немецкого протестантского государства, Анна Иоанновна не видела для себя и своей державы лучшей судьбы, нежели вверить обе немецким советникам и фаворитам.

Из первых в памяти потомства остались прежде всего граф Миних и граф Остерман, из последних – герцог Бирон. Оба великих министра императрицы Анны были выходцами из небогатых семей, из далеких внутренних областей Германии: Христофор Антонович Миних был ольденбуржец, а Андрей Иванович Остерман – вестфалец. Оба были приняты на русскую службу во времена Петра I и отличились уже при нем. Упомянем только о том, что Остерману довелось сыграть едва ли не решающую роль в переговорах, предшествовавших Ништадтскому миру, венчавшему «главную войну» Петра Великого – Северную. Историки обращают внимание на то, что петровский указ, возведший Остермана в баронское достоинство, был датирован тем же числом, что и подписание мира со шведами. Что же касалось Миниха, то ему довелось принимать участие, а на определенных этапах и возглавлять, воплощение в жизнь таких масштабных проектов, как сооружение «прешпективной» (прямой, как стрела) дороги из Петербурга в Москву, и продолжение работ по облицовке камнем бастионов Петропавловской крепости.

Оба вошли в большую силу при Анне Иоанновне. Остерман постепенно сосредоточил в своих руках все нити управления внешней политикой России. С 1734 года он занял пост «первого кабинет-министра» империи. Миних командовал вооруженными силами России и не раз водил их в победоносные походы. С 1732 года он занимал пост президента Рейхскригсколлегии. Оба попали в опалу при восшествии на престол Елизаветы Петровны. Остерман умер в березовской ссылке; Миниха вернул из Сибири Петр III, так что престарелому генерал-фельдмаршалу довелось еще послужить на второстепенных постах и ему, и Екатерине II – а за последней, по некоторым свидетельствам, даже и поухаживать, впрочем, без всякого успеха.

Все доступные нам материалы говорят о том, что оба германца верно служили интересам России – так, как их понимали при петербургском дворе. Именно в этой связи нам представляется возможным указать на фигуры Миниха и Остермана как представителей ставшего с их поры характерным для «петербургского периода» в целом, психологического типа сановника и администратора – немца по происхождению, лютеранина по крещению, рационалиста и прагматика по складу личности, крепкого профессионала в своей области политики и управления, и всегда верного слуги и защитника трона. Может быть, деятелям следующей политической генерации, какому-нибудь графу фон Сиверсу или барону фон Корфу, не довелось подняться до таких же служебных высот – однако они учились тому, как надобно служить престол-отечеству, на примере таких корифеев, как Миних и Остерман. Ну, а российское дворянство привыкало к тому, чтобы видеть в сановниках немецкого происхождения своих новых и полноправных соотечественников.

В согласии с этой позицией нам и показалось возможным в начале этого раздела ограничиться русифицированными вариантами имен обоих наших героев. По всей видимости, оно несколько удивило читателя, привыкшего чаще читать о Бурхарде Кристофе Минихе и Генрихе Иоганне Фридрихе Остермане. Действительно, они сами свободно могли называть себя как на русский, так и на немецкий лад, причем принятие русского именования по имени-отчеству отнюдь не означало уже совершившегося перехода в православную веру. Впоследствии немцы, в особенности петербургские, охотно брали себе русифицированное имя, причем обычное для немцев второе имя нередко переходило в отчество, что, кстати, было не один раз, с большей или меньшей долей иронии, обыграно в отечественной литературе, от «физиологических очерков» до водевилей. Продолжая эту иронию, даже философа Гегеля, ставшего со временем предметом подлинного культа в среде русского просвещенного юношества, петербургские остряки могли величать на манер, ставший привычным у нас, Егором Федоровичем (цитируем шутливое выражение из известного письма Белинского к Боткину). Пусть так! Надо ли говорить, что ирония в таких случаях оставалась невинной, хотя и фиксировала вполне определенный этап в обрусении петербургских немцев – или в приобретении ими «хвоста», по распространенной остроте того времени.