Образ Медного всадника, оживающего ночной порой для преследования потрясенного героя по улицам Петербурга, оказал помощь Пушкину в кодификации „мифа Островов“. Оговоримся, что в „петербургской поэме“ для Пушкина острова – это весь город. В таком смысле следует понимать строки 37–38 („Темно-зелеными садами / Ее покрылись острова“), а может быть – и 176–178 („Перегражденная Нева / Обратно шла, гневна, бурлива, / И затопляла острова“). Но выделяются им и собственно Острова как особый район Петербурга, лежащий в его северной части, между Малой Невой и Большой Невкой. Мы уже говорили о таинственном ореоле Островов, связанном с деятельностью „масонского папы“ И.П.Елагина в екатерининскую эпоху, а также мальтийских рыцарей – в царствование Павла ировании. Во время нашествия Наполеона, этот цикл преданий получил неожиданное развитие. Царь тогда некоторое время прожил в своем Каменностровском дворце и подумывал о том, чтобы отдать приказ о демонтаже и вывозе памятника Петру I. Петербуржцы рассказывали, что он оставил свои планы после того, как увидел сон, в котором Медный всадник покинул свой пьедестал и сам прибыл во дворец, чтобы потребовать оставить все как было. В пушкинской поэме первая часть, с беснующейся стихией и неподвижным кумиром Петра, приурочена скорее к левому берегу Невы, то есть либо к центру города (от Зимнего дворца – до Сенатской площади), либо к Коломне, где жил „бедный Евгений“. Во второй части поэмы, с ее оцепеневшим городом и ожившим Медным всадником, внимание сдвигается к правобережью – сначала к району Галерной гавани Васильевского острова, где стоял домик Параши, потом к Островам. Именно к их западной оконечности прибило течение домик несчастной, там его обнаружил Евгений, тут же его и похоронили. Первоначально такой сдвиг внимания не входил в намерения Пушкина. Есть все основания полагать, что поначалу он поселил свою Парашу там же по соседству, в Коломне. Во время наводнения вода стояла в этом районе не ниже, чем в Галерной гавани, что предоставляло все необходимые для поэмы красочные подробности. Героиня другой „петербургской повести“, написанной за три года до того, в 1830 году, тоже звалась Парашей, и жила там же, как явствует из самого названия поэмы – „Домик в Коломне“. Наконец, нам точно известно, что до Пушкина дошел рассказ о моряке Луковкине, с которым в наводнение случилось такое же несчастье, что и с Евгением: его дом со всеми родными смыла вода. Рассказ был приурочен к Гутуевскому острову, где действительно селились тогда моряки, а это совсем рядом, у западной оконечности Коломны. Спору нет, перенося жительство Параши за Неву, автор получал возможность эффектных сцен, вроде переправы Евгения по бурным волнам на утлой лодке. Но в петербургском контексте чем дальше на север и к Островам – тем ближе к миру, где оживают статуи, и становится возможной встреча с духами. Видимо, Пушкин не раз мысленно возвращался к этой идее.

Как видим, глубокий анализ позволяет нам обнаружить в составе как „петербургского текста“ в целом, так и оформившегося в его составе „текста Островов“ следы как древнеримских, так и в особенности византийских преданий о страшном потопе и дивном всаднике. В последний год жизни поэта, византийская по происхождению тематика неожиданно вышла в его творчестве на первый план. Мы говорим о работе Пушкина над стихотворным переложением великопостной молитвы Ефрема Сирина, сочетавшей в своем тексте глубину религиозного чувства и богатство образного строя. Жил он тогда с семьею на даче, на Островах.

Дальнейшее развитие „петербургского текста“ приводит нас к „петербургским романам“ Ф.М.Достоевского. Вот для кого вера стояла во главе угла, определяя и курс жизни, и направление творчества. Стоит отметить, что писатель был осведомлен и о мистическом учении исихазма. Для того времени это обстоятельство отнюдь не было само собой разумеющимся. Так, Л.Н.Толстой не нашел нужным ознакомился с содержанием „Добротолюбия“, хотя эта книга была в его яснополянской библиотеке, а сам он к концу жизни работал над новым вероучением (впрочем, в среде петербургских оккультистов сложилось предание, что один из них, а именно, М.В.Лодыженский, обратил внимание Толстого на значение этой византийской духовной энциклопедии, и даже читал эту книгу вместе с ним). Между тем, в романе „Подросток“, один из героев, светский лев и „цивилизатор петербургского периода русской истории“, в трудную минуту жизни вспоминает именно об этом древнем аскетическом учении. Заметим, что речь идет не только о практике, но именно об учении: „Он прибавил, что у монахов это – дело сериозное, потому что тысячелетним опытом возведено в науку“. Возможность такого решения писатель не исключал и для себя самого. Известно, что незадолго до решительного объяснения с А.Г.Сниткиной он признался ей, что стоит на распутье – уехать ли ему на Афон или в Иерусалим, чтобы остаться там навсегда, предавшись умерщвлению плоти; или поехать в Европу играть в рулетку, и там погибнуть; либо попробовать жениться во второй раз. Как известно, Анна Григорьевна советовала Достоевскому остановиться на последнем, а вскоре сама приняла предложение его руки и сердца. Найдя новую спутницу жизни, писатель обрел долгожданный творческий покой, позволивший ему завершить „Преступление и наказание“, и приступить к таким магистральным вещам 1860-1870-х годов, как „Идиот“ и уже упоминавшийся „Подросток“.

Для понимания религиозно-психологической атмосферы „петербургских романов“ писателя, нам представляется важным обратиться к хрестоматийно известной сцене из „Преступления и наказания“, в которой преступник и блудница усаживаются за чтение Евангелия – а именно, истории воскрешения Лазаря. С этого чтения, происходившего в центре „города Достоевского“, в мрачном „доме на канаве“ (то есть на Екатерининском канале) начинается отсчет внутреннего преображения героев: ее религиозное содержание трудно переоценить. По старому, для такого преображения желательным было присутствие одного или нескольких факторов, список которых был выработан еще в византийские времена и бережно сохранен в церковнославянской культуре: паломничество в монастырь, присутствие на литургии, чтение житийной литературы, пение псалмов. Для „новых людей“, нужно лишь острое осознание собственной греховности; прямое, не опосредованное никем, чтение Евангелия (в тексте подчеркнуто, что читали „Новый завет в русском переводе“, который тогда был большой новостью) – и, разумеется, покаяние. Нам скажут, что для прихода ко Христу большего и не надо. Пожалуй, мы согласимся; но, если это не лютеранизация православия, то что же это такое? Так или примерно так обстоит дело во всех „петербургских романах“: герои толкуют Апокалипсис и встречаются с сектантами-„бегунами“, отдают должное католическому культу Пресвятой Девы и замирают пред образом Спасителя, снятого с креста, работы Ганса Гольбейна – только не испытывают желания вернуться в круг церковнославянской, греко-православной в основе своей, культуры. Надо сказать, что писатель весьма верно выразил здесь дну из доминант религиозной психологии своих современников „петербургского периода“ российской истории.

„Текст Островов“ также нашел весьма любопытное продолжение в творчестве Достоевского. Достаточно обратиться к началу романа „Преступление и наказание“ – а именно, к описанию того, как герой, подумыающий об „идеологическом преступлении“, бродит по пышущему жаром летнему городу. Ноги несут его на Васильевский, Петербургскую сторону, и далее на Острова. Там силы ему изменяют; поворотив уже обратно, студент доходит до Петровского острова, ложится там под кустом и засыпает. Следует описание знаменитого „сна Раскольникова“, с бедной лошадкой, забитой безжалостными мужиками. Герой просыпается в страхе, решив, что на убийство не пойдет. Но на обратном пути он неизвестно зачем делает крюк, заходит на Сенную и слышит случайно один разговор, из которого выясняется, что на следующий день, в седьмом часу вечера, старуха процентщица останется дома одна. Это известие и решает все дело, о чем автор тут же говорит несколько раз, и с немалой настойчивостью. Финал привлекшей наше внимание шестой главы первой части романа пестрит указаниями на то, что потом герой не раз припоминал этот день „минуту за минутой, пункт за пунктом, черту за чертой“, что происшедшее оказало „самое окончательное действие на судьбу его“ и стало „все вдруг решено окончательно“. Таким образом, смысл прогулки на Острова и кошмара под кустом – не в том, что Раскольников вник в задуманное и отшатнулся, но в том, что он принял свою судьбу, и пошел ей навстречу. Ограбив старушку, студент решил где-нибудь спрятать драгоценности – и первая мысль его была о тех же местах: „Не лучше ли уйти куда-нибудь очень далеко, опять хоть на Острова, и там где-нибудь, в одиноком месте, в лесу, под кустом, – зарыть все это и дерево, пожалуй, заметить?“. Но второго хождения на Острова ему не доводится совершить: подвернулся двор дома по Вознесенскому проспекту.