Фракиец вытащил из своего пояса кожаный футляр:

— Послание епископа Деметрия.

Папа схватил футляр и, вытащив оттуда свиток папируса, протянул его Ипполиту. Насупив брови, сказал:

— Прочти. У тебя пока еще глаза хорошие.

Ипполит начал:

«Виктора, наместника святого Петра, Деметрий, епископ Александрийский, S.D.[59]

До меня дошли сведения, будто ты намереваешься предать анафеме наших братьев из азиатских церквей, которые отказываются разделить позицию Всемирной Церкви относительно даты празднования Пасхи.

Тебе ведомо, что когда ты созвал провинциальные синоды, чтобы положить конец этой распре, разделившей Церковь на восточную и западную, я одним из первых присоединился к твоему мнению. А стало быть, ныне мне более чем кому-либо пристало посоветовать тебе отказаться от этого замысла.

Мне и впрямь представляется, что празднование Пасхи в день смерти Господа, а не в день его воскресения не дает достаточных оснований для того, чтобы взять на себя такую ответственность как отлучение целых церковных общин. То, что я тебе сейчас говорю, я говорю со всем почтением, более чем ясно сознавая собственные малость и несовершенство перед лицом наместника Петра. Но, тем не менее, должен уведомить тебя, что здесь, в Александрии, мое мнение разделяет большинство просвещенных людей.

Они принимают во внимание, что невозможно винить наших братьев в Азии за то, что они всего лишь продолжают следовать старинным почтенным традициям. До сей поры греческая и латинская церкви жили бок о бок, единые в своем поклонении Господу, Спасителю нашему. Твои предшественники проявляли большую терпимость по отношению к азиатским епископам; особенно Аникит, когда у него возникли разногласия с епископом Поликарпом.

Мы побуждаем тебя не отказаться от своих настояний, а лишь действовать осторожно, следуя их примеру. Нам же больше ничего не остается, как только ждать, когда наши молитвы воплотятся в жизнь. Я уверен, что милость Всемогущего Бога, в конце концов, просветит наших азиатских братьев. Итак, да соизволит он внушить тебе доброе решение.

Vale[60]».

Папа сидел на низенькой скамеечке и с задумчивым видом теребил свою бороду.

— Как вышло, что Деметрий доверил тебе это послание?

Тон понтифика был недвусмыслен, но Калликст испытал к нему благодарность хоть за то, что он не прибавил: «Ведь не похоже, чтобы ты заслуживал особенно надежных рекомендаций».

— Ему предлагали нескольких человек на выбор. Епископ остановился на мне.

— Это не ответ на вопрос. Почему язычнику отдали предпочтение перед христианами? — вмешался Ипполит.

— Язычнику? — удивился Виктор.

Калликст покачал головой:

— Ипполит не мог этого знать, но я теперь христианин.

— Как?! Что ты сказал? — Сын Эфесия уставился на него растерянно и вместе с тем скептически. — Ты? Христианин? Ты, который яростнее всех нападал на нашу веру? Ты, кто...

Калликст резким жестом прервал его:

— Да, я христианин. Обстоятельствам и, бесспорно, милости того Бога, которого я так долго отвергал, удалось взять верх там, где ты потерпел поражение.

Во взгляде Ипполита впервые промелькнуло живое чувство. Искреннее волнение, в котором память прошлого смешивалась с переживанием настоящего. Он прокашлялся, потом заговорил снова, на сей раз почти тихо:

— Ты... Ты правду говоришь?

— Меня разыскивают все власти страны. До своего обращения я вел далеко не образцовую жизнь. Если я взял на себя эту миссию добровольно, то именно потому, что здесь, в Риме, я рискую жизнью больше, чем где бы то ни было в другом месте. Это мой способ покориться Господнему суду.

Поскольку Ипполит, совершенно обезоруженный, хранил молчание, заговорил сам прелат:

— Это странно... Ты не подумал о том, что если хочешь действительно исправить свои ошибки, для этого можно найти иное решение, не столь опасное, как то, что ты избрал?

— Мне уже указывали на это. Но я, к несчастью, лишен возможности материально возместить жертвам моего воровства их убытки.

Наступило продолжительное молчание. Потом наперекор всем обычаям Виктор сделал фракийцу знак преклонить колени. Он благословил его — жест был плавный, медлительный — и молвил:

— Мы признательны тебе за то, что ты сделал. Да отпустит тебе Господь твои прегрешения и позволит возвратиться к близким целым и невредимым.

Калликст поднялся, наклоном головы поблагодарил и спросил:

— Будет ли ответ для епископа Деметрия?

— Да. Ты скажешь ему, что его письмо меня тронуло, но он беспокоился напрасно. Ириней, епископ Лугдуна[61], разделяющий те же опасения, убедил меня не прибегать к крайним мерам, которые я предполагал. Отлучения азиатских церквей не будет...

Глава XLIV

Когда Калликст добрался до своего цизиума, была уже глубокая ночь.

Ведя лошадь в поводу, он пробирался по переплетающимся улочкам, положившись на свою память. Темнота, как обычно бывает в подобных случаях, сильно усложняла его задачу. Он, вне всякого сомнения, подумал бы, что заплутался и вышел далеко за пределы Рима, если бы не беспорядочный шум повозок, которые, выгрузив свои товары, катили к выезду из города. Худо-бедно ориентируясь, он, в конце концов, расчистил себе путь и пристроился позади галльской двуколки, влекомой парой быков, которые тащились, толкаясь и покачиваясь, занимая всю ширину улицы. Коль скоро возница, похоже, знал, какое ему требуется направление, Калликст подошел к нему:

— Хо! Друг, ты куда это собрался?

Вопрошаемый отозвался с сильным шершавым акцентом, свойственным латинским поселянам:

— На ту сторону Тибра, по Эмилиеву мосту.

У Калликста вырвался вздох облегчения: им было по пути. Один за другим они еще долго колесили по запутанным переулкам, миновали какой-то храм, которого он не смог узнать, пока не добрались, наконец, до четырехугольной просторной площади. Тут уж фракиец смог забраться в свою двуколку и предоставить лошади вести его дальше.

Центр площади занимала триумфальная арка: Янус Четырехликий. Теперь он сообразил, куда его занесло — это был форум Нервы.

Он отправился дальше, проехал неподалеку от Юлиевой курии, обогнул ростральную трибуну на уровне Золотого Милиария, отмечающего самый центр знаменитого перекрестка, куда сходятся все римские дороги, и достиг улицы, высокопарно именовавшейся Виа Сакра, Священный Путь.

Солнце начинало утомлять его своим зноем, да и лошадь подавала признаки усталости. Надо было подыскать пристанище, и поживее. Приблизившись к Викус Югариус, он вдруг заметил на этой улице, справа, всего в нескольких шагах, стоящую повозку и возле нее человека, который что-то выкрикивал перед запертой дверью. При ближайшем рассмотрении он приметил также деревянные ящики с фруктами, рядком выставленные у порога, а также окошечко, через которое огородник как раз сейчас получал причитающуюся ему плату. При виде Калликста он с живостью обернулся, всем своим видом выражая готовность услужить.

— Как ты думаешь, я смог бы здесь устроиться на ночлег?

Огородник посторонился, чтобы позволить владельцу постоялого двора, сидящему по ту сторону окошка, ответить самому:

— Сожалею, но чужестранцев мы больше не принимаем.

— А если я заплачу денарий?

— Ничем не могу помочь.

— Поднажми еще, приятель, — ухмыльнулся поселянин. — Этот старый разбойник Марцелл душу за грош продаст. Если знать, как с ним разговаривать, он кончит тем, что собственное ложе тебе уступит.

— Ну, скажем, золотой, — набавил цену Калликст.

Сумма была неслыханная, но он был слишком измучен, чтобы пуститься на поиски другого ночлега. Услышав его предложение Марцелл и зеленщик только разом присвистнули, за чем последовал характерный звук отпираемого замка: