Образ Марсии промелькнул в его сознании. И он сам не заметил, как выговорил:

— Да... То есть нет...

Взгляд Пафиоса так и впился в отливающие металлом синие глаза собеседника:

— Значит, я мог где-то видеть ее?

Новая пауза, и затем:

— Однако не может же быть, чтобы речь шла о Марсии? Я...

— Довольно, Пафиос. Эта маленькая шутка начинает меня утомлять. Поговорим о чем-нибудь другом, ты не против?

Обиженно надувшись, финикиец откинулся на подушки. Между тем они уже давно двигались по улицам Эпифании, и факелы то тут, то там озаряли своим мимолетным светом сверкающие фасады вилл и листву парков. До дому было уже не далеко. Калликст нарушил молчание:

— Скажи, что ты намерен делать теперь, когда разбогател и прославился?

— Заведу себе красивый дом в этом квартале. Насчет остального пока не знаю.

— Господин, мы приехали! — сообщил один из рабов.

Калликст отдернул занавески. Носилки остановились перед массивной дверью, и носильщики мягко опустили свою ношу на землю. Но не успели друзья сделать и двух шагов, как дверь с шумом распахнулась, и оттуда выскочили Наяда и Троя, вольноотпущенницы Калликста. Они буквально одним прыжком ринулись навстречу, тут же рухнули на колени, ткнулись лбами в мостовую и, рыдая, закричали:

— Господин! Хозяин! Ребенок...

— Иеракина?!

Пафиос застыл, выпрямившись, с искаженным лицом. Калликст схватил Наяду за плечи:

— Что с ней? Говори!

— Весь вечер она жаловалась, что голова ужасно болит, даже плакала от этого. Насилу смогла поесть, но тут у нее началась рвота, и она потеряла сознание.

— Мы ее уложили, — подхватила Троя, — с тех пор она так и лежит, у нее жар, она бредит.

Пафиос больше не слушал. Грубо оттолкнув рабынь, он бросился в дом.

Она дрожала как лист. Ее лоб и щеки покрывала ужасающая бледность.

Врач-грек сурово покачал головой и обернулся к Пафиосу:

— Боюсь, наша скромная наука может оказаться бессильной. Я отказываюсь делать кровопускание. Она подхватила болотную лихорадку, ту самую, что стала роковой для Александра Великого. Итак, надо подождать.

— Ждать? Но чего? Чуда?

— Ждать, пока болезнь не покинет твое дитя, или...

— Или пока она не умрет?

Врач не ответил. Только потупил взгляд. Пафиос, словно утопающий, вцепился в руку Калликста. Его глаза помутнели от слез. Он вдруг разом постарел лет на двадцать.

— Это невозможно... Я не хочу ее потерять... Это слишком несправедливо. Она всего лишь ребенок! Кроме нее у меня в целом мире нет никого, и она меня покидает!

— Не надо так говорить, Пафиос. Она выздоровеет. И...

— Ты не хуже моего слышал, что сказал врач! К тому же посмотри на ее лицо. Его уже коснулась тень смерти.

Внезапно он повернулся к фракийцу, с отчаянием прошептал:

— Епископ... Надо позвать епископа! Ему одному, может быть, под силу спасти Иеракину.

— Ты говоришь о Теофиле? — врач нахмурил брови.

— Разве ты сам сейчас не признал, что твоя наука бессильна? Когда люди ничего не могут, остается только одна надежда — на помощь Бога.

— О чем ты говоришь? — спросил Калликст. — Что еще способен сделать этот епископ?

— Но ведь... — залепетал финикиец, — ведь этих людей считают преемниками апостолов. Эти ученики Христа творили великие чудеса. Может быть, Теофил сохранил хоть малую толику могущества своих предшественников.

— Но, в конце концов, Пафиос, это же нелепость! Ты не можешь вправду верить, будто...

— Нет! Могу! — он почти кричал. — У меня не осталось другой надежды! Я не хочу потерять ее...

Он еще сильнее стиснул руку фракийца:

— Я не могу покинуть свое дитя. Но ты... Умоляю тебя... Пойди, приведи сюда Теофила!

Лицо его друга так исказилось, такая душераздирающая мука свела его черты, что Калликст подумал: ничего не поделаешь, его не образумить. На миг его взгляд задержался на темноволосой головке Иеракины, и он обронил:

— Ладно, Пафиос. Объясни, где мне искать этого человека. Я постараюсь убедить его прийти сюда.

Не в пример другим городам, в Антиохии улицы были ярко освещены множеством ламп, подвешенных на колоннах, на фасадах домов и лавок. Носильщики трусили торопливой рысью, Калликста трясло, он отсутствующим взглядом озирал площадь Омфалоса, залитую багрово-золотистыми мерцающими отблесками, испускаемыми Аполлоновой статуей. Еще немного, и носильщики остановились перед каким-то внушительным зданием.

— Вот и добрались, господин, — объявил ликтор-вольноотпущенник, на которого была возложена обязанность расчищать носилкам дорогу.

Если бы Калликст не знал, что резиденция римского наместника находится на Сульпийском холме, он мог бы подумать, что его носильщики сбились с пути. Никогда бы не поверил, что такое жилище может принадлежать епископу Аптиохийскому. Но его сомнения мгновенно рассеялись при виде рыб, изображенных прямо на дверях в виде барельефа. Поколебавшись мгновение, он постучал.

Послышались шаги. Створка двери приоткрылась:

— Что угодно?

Он как-то неуклюже пробормотал:

— Мне... мне бы епископа повидать.

— Наш господин сейчас занят. Он принимает важную персону, — отвечал слуга учтиво, но твердо.

— Но речь идет о жизни ребенка. Девочка очень больна, и... — он искал нужных слов, обескураженный сознанием нелепости собственных действий, — ее отец настаивает, чтобы епископ пришел к ее изголовью.

— А вы не считаете, что врач был бы уместнее?

Конечно, он это знал. Но собрался все же настаивать, когда из атриума донесся знакомый голос. Голос, который он никак не ожидал услышать в подобном месте.

— Господин Калликст?

— Мальхион! Что ты здесь делаешь?

— Аскал тоже здесь, со мной. Мы служим в эскорте высокопоставленной персоны, которая сейчас у епископа.

Не обращая внимания на присутствие слуги, фракиец объявил:

— Мне нужна твоя помощь. Иеракина так плоха, что хуже некуда.

Улыбка атлета разом увяла:

— Иеракина?

В нескольких словах Калликст объяснил ему, каково положение вещей.

— Если у тебя под этим кровом есть какое-то влияние, выручай.

После короткого раздумья Мальхион, только фыркнув в ответ на протесты слуги, сделал ему знак следовать за ним. Они пересекли атриум, прошли сквозь анфиладу комнат и оказались перед дверью, возле которой стоял на страже Аскал. Уроженцы страны Цин обменялись парой отрывистых реплик. Аскал отступил, и Мальхион повел Калликста в большую залу.

Старец в темных одеждах сидел на курульном кресле. Перед ним спиной к дверям стояла какая-то фигура.

При виде столь неуместного вторжения старец нахмурил брови:

— Что происходит? Кто ты такой?

— Прости меня, но...

Он не успел закончить фразу. Фигура стремительно развернулась на месте, яркий свет упал на ее лицо.

— Калликст!

Оглушенный, фракиец почувствовал, что сердце вот-вот выпрыгнет у него из груди. Марсия! Здесь, в двух шагах от него...

Калликст притушил пламя в канделябре.

Что-то нереальное было во всем, здесь происходящем. Иеракина по-прежнему в забытье, уплывает все дальше от мира живых. Епископ, коленопреклоненный у изножия ее постели, сложив ладони, молится без слов. Разве что губы время от времени пошевельнутся. Пафиос и Марсия, тоже на коленях, с отсутствующими лицами. Словно бесплотные тени.

А он, Калликст, чувствует себя не в своей тарелке, каким-то потерянным. Наверное, потому, что ему не понять... Ведь он чужой в этой атмосфере истового жара, с каким они взывают ко вмешательству незримой силы.

Он отошел, уселся в сторонке возле распахнутого в ночь окна и уставился в темноту. Этот мрак, он подстерегает свою добычу. Ребенка...

Прошел уже час, а может, два...

Не в силах дольше все это выносить, он встает, выходит в сад. Невыразимое бешенство поднимается в нем. Ужасающее омерзение.

Почему? За что? В чем провинилось это дитя, чтобы так рано вырывать его из жизни?