В борьбе с собственным правительством британским «либералам-империалистам» опять помог Берлин. Утром 30 июля Грей получил оттуда депешу с заявлением Бетман-Гольвега: «Мы можем заверить английский кабинет, исходя из предпосылки, что его позиция будет нейтральной, что в случае победоносной войны мы сами не стремимся к территориальным обогащениям в Европе за счёт Франции. Мы можем далее заверить его, что нейтралитет и неприкосновенность Голландии будут соблюдаться нами до тех пор, пока они будут соблюдаться нашими противниками. Что касается Бельгии, мы не знаем, к каким контр-операциям нас могли бы вынудить действия Франции в возможной войне. Но при условии, что Бельгия не займёт враждебной нам позиции, мы также были бы готовы в этом случае дать заверение о том, что после окончания войны целость Бельгии не может быть затронута». Британскому послу Гошену канцлер разъяснил, что в отношении французских колоний он подобную гарантию дать не может.

В Лондоне ждали подобного демарша, но заявление Бетмана оказалось одной из тех ошибок, которые хуже преступления. Грей, как и следовало ожидать, ответил исполненной благородного негодования телеграммой на имя посла для передачи канцлеру — и для истории: «Предложение о том, чтобы мы взяли на себя обязательство нейтралитета на таких условиях, не может быть поддержано ни одной минуты. В то время, когда будут отбираться французские колонии и когда Францию будут бить, он просит нас дать обязательство остаться в стороне до тех пор, пока Германия не начнёт отбирать помимо колоний французскую территорию. С материальной точки зрения подобное предложение неприемлемо, так как Франция могла бы быть настолько разбита, что потеряла бы своё положение великой державы и могла бы попасть в подчинение германской политике без того, чтобы у неё была отнята какая-либо территория в Европе. Но независимо от этого заключать такой торг с Германией за счёт Франции было бы для нас позором, от которого доброе имя нашей страны не освободилось бы никогда». На следующий день Сазонов через Бьюкенена поблагодарил министра «за дружественный и твёрдый тон, усвоенный им в переговорах с Германией и Австрией, благодаря коему не утрачена ещё надежда на мирный выход из нынешнего положения». «Дружественным» тон, конечно, был по отношению к Антанте.

На что рассчитывал Бетман-Гольвег, если он всерьёз на что-то рассчитывал, сказать трудно. Зато Грей получил в руки отличный козырь. 31 июля он сказал Лихновскому, что «если война станет более общей и Франция будет в неё вовлечена, Англия не сможет остаться незаинтересованной». Это предупреждение было сделано без санкции правительства, которое, как министр сообщил Бенкендорфу, ещё «не готово взять на себя формальные обязательства». Одновременно в генеральный штаб полетела телеграмма российского военного агента генерал-лейтенанта Николая Ермолова: «Ночью призваны двадцать пять тысяч резервистов флота. Эскадры вышли из Портленда к восточным берегам».

Утром 1 августа Грей позвонил Лихновскому и «спросил, считаю ли я (посол. — В. М.) возможным дать ему заверение, что, в случае если Франция останется нейтральной в русско-германской войне, мы (Германия. — В. М.) не нападём на Францию». Ухватившись за этот призрачный шанс, Лихновский немедленно телеграфировал в Берлин. Вечером Грей повторил ему сделанный накануне запрос, намерена ли Германия уважать нейтралитет Бельгии, на который не было получено чёткого ответа (Франция — обещала).

Полетика, строгий критик дипломатии Грея, считал это предложение — опять сделанное без санкции кабинета — «торгом» и даже потенциальным «предательством». Думаю, министр просто хотел выяснить, как далеко заходят германские требования, точнее, насколько в Берлине потеряли голову, а заодно получить оттуда ещё один ответ с неприемлемыми условиями.. Вдобавок он тянул время, чтобы «либералы-империалисты» успели договориться с консерваторами.

Грей не ошибся в расчёте, ибо в ответ Бетман-Гольвег прислал очередной дипломатический «шедевр»: «Германия готова пойти на английское предложение, если Англия гарантирует всей своей вооружённой силой (!) безусловный нейтралитет Франции в германо-русском конфликте, притом нейтралитет вплоть до окончательного разрешения этого конфликта. Вопрос о том, считается ли конфликт ликвидированным, решает одна Германия. Продвижение наших войск к французской границе уже не может быть изменено. Мы гарантируем однако, что не перейдём французскую границу ранее 7 часов понедельника 3 августа, если до тех пор будет получено согласие do стороны Англии».

За неучастие Англии в войне Лихновский готов был обещать сохранение нейтралитета Бельгии и неприкосновенность французских колоний. Грей ответил, что «окончательно отказывается дать обещание о сохранении нейтралитета на подобных условиях и может лишь сказать, что мы (Англия. — В. М.) должны сохранить свои руки свободными». Это означало, что условия нейтралитета Англия будет диктовать сама, причём тогда, когда сочтёт нужным. Точки над i расставили две телеграммы, пришедшие в Берлин поздно вечером: одна — кайзеру от короля Георга о том, что произошло «недоразумение» и Лихновский неправильно понял Грея; вторая — от самого Лихновского о том, что Грей так и не сделал никакого положительного предложения. Вильгельм написал на ней: «Господин Грей, лживый пёс, боящийся своей собственной подлости и лживой политики, всё же не хочет открыто выступить против нас, но хочет, чтобы его вынудили к этому», — и отдал приказ перейти люксембургскую границу.

Тем временем запаниковали французы. Камбон требовал от Грея «формальных обязательств» ещё решительнее, чем Бенкендорф, и встречал тот же самый приём. 31 июля начальник оперативного отдела генштаба Генри Вильсон, один из главных разработчиков военных планов против Германии, посоветовал французскому военному атташе генералу Луи Панузу «воздействовать на Камбона, чтобы он сегодня же вечером пошёл к Грею и сказал ему, что прервёт дипломатические сношения и уедет в Париж, если мы не присоединимся к ним (французам. — В. М.)». Эти слова взяты из дневника самого Вильсона.

Кроу подал шефу меморандум: «Аргумент, что нет письменных уз, связывающих нас с Францией, строго говоря, правилен. У нас нет договорного обязательства. Но Антанта была создана, укреплена, подвергнута испытанию и возвеличена в тоне, оправдывающем уверенность, что выкованы моральные узы. Вся политика Антанты не имела бы никакого смысла, если бы она не означала, что в справедливой ссоре Англия станет на сторону друзей. Этого от нас добросовестно ждали. Мы не можем теперь отказаться, не подвергнув наше доброе имя суровой критике». Грей не нуждался в напоминаниях, но трудно было ссылаться на «обстоятельства чести» и военные конвенции перед министрами и депутатами, которые не знали об их существовании или не в полной мере представляли себе их содержание и масштаб обязательств.

1 августа влиятельная газета «Лондон дейли ньюс» назвала главным виновником войны русского императора, представленного как покровителя погромщиков. «Объявим наш нейтралитет всему миру, — говорилось в статье. — Это единственная надежда, другой нет. Заявим, что, пока на нас не нападут, мы не примем участия во всемирном безумии и не отдадим ни капли крови за царя или Сербию. Мы можем спасти Европу от войны даже в последний момент. Но сделать это мы можем, лишь сказав царю, что он будет сам вести свою войну и отвечать за последствия собственны* действий. Если британское правительство поступит таким образом, оно сослужит человечеству величайшую службу в истории. Если нет, оно совершит величайшее в истории преступление против человечества».

В тот же день, после заседания кабинета, Грей окатил Камбона ледяным душем: «Ныне положение таково, что Германия соглашается не нападать на Францию, если Франция останется нейтральной в войне между Россией и Германией. Если Франция не может извлечь выгод из этого положения, то потому, что она связана союзом (русско-французским. — В. М.), участниками которого мы не являемся и условий которого не знаем. Это не значит, что мы ни в коем случае не захотим помочь Франции. Это значит, что Франция должна принять в настоящий момент своё собственное решение, не рассчитывая на нашу помощь, которую ныне мы не в состоянии обещать. Что касается вопроса об обязательстве помочь Франции, я (Грей. — В. М.) указывал, что у нас нет никаких обязательств. Я не раз заверял парламент, что наши руки свободны».