Бабушка положила веретено и пошла кормить птицу. Барунка осталась в саду подровнять грядку. Минуту спустя пришла Кристла.

— Вы одни тут? — спросила она, заглядывая через плетень.

— Да ты поди сюда! Бабушка скоро придет, пошла насыпать корму птицам, — отвечала Барунка.

— А где маменька?

— Пошла в город навестить куму. Ведь маменька все плачет о том, что тятенька может быть не приедет нынешний год; поэтому бабушка и посылает ее всюду, чтоб она немножко развлеклась. Мы все так радовались приезду тятеньки и Гортензии, а вышло все напрасно. Бедняжка Гортензия!

Стоя одним коленом на тропинке, Барунка оперлась локтем на другое колено, и опустив голову на руку, задумалась. Кристла села под сирень, сложенные руки ее опустились на колени, а голова нагнулась на грудь. Она была вне себя, а глаза ее распухли от слез.

— Горячка, должно быть, страшная болезнь. Что если она умрет, Боже мой! У тебя никогда не было горячки, Кристла? — спросила Барунка, помолчав немного.

— Нет, я никогда не хворала; но теперь уже прощай мое здоровье, — грустно отвечала Кристла.

Только теперь Барунка хорошенько посмотрела на нее, и увидав ее изменившееся лицо, вскочила на ноги и подбежала к ней с вопросом:

— Что с тобой? Разве Мила в солдатах?

Кристла вместо ответа зарыдала. В это время воротилась бабушка.

— Что, воротились? — торопливо спросила она.

— Нет, еще не воротились! — и Кристла замотала головою: — но все-таки нечего напрасно надеяться. Люция, говорят, поклялась, что если Мила не возьмет ее, так не возьмет и меня. Что она ни захочет, судья все сделает, он ею очень гордится, а управляющий тоже делает много в угоду судье. Дочь управляющего никак не может забыть, что Мила наругался над ее любимцем, и в ней тоже кипит желчь; и еще многое, милая бабушка, отнимает у меня надежду!

— Но ведь отец Милы был в канцелярии, и, как я слышала, взял с собою порядочные деньги!  Можно бы было ожидать чего-нибудь.

— Правда, это единственная наша надежда; если его выслушали, то может быть и помогут; но уже не раз случалось, что выслушивали и не помогали: отвечали коротко, что не было возможности, и человек должен был успокоиться.

— Может быть с Милою этого не случится. Но я думаю все-таки, что если б отец Милы собрал деньги, приготовленные им на случай неудачи, а твой отец прибавил бы к этому еще, и Милу бы выкупили как следует, тогда бы и заботушки у вас не было.

— Если б не было если, милая бабушка! Во-первых, деньги, отданные сегодня старым Милою, уже там, а во-вторых у моего отца денег нет, кроме необходимых для хозяйства, и хотя он любит Якуба и не препятствует мне выйти за него, но ему все-таки было бы приятнее, если бы зять увеличил его состояние, а не убавил. Наконец, допустим, что отец согласился бы на это, то Мила настолько горд, что ничего не хочет принять от меня и не позволил бы и теперь моему отцу выкупить его.

— Он может быть думает: «Возьмешь большое приданое, так жена будет управлять мужем», а этого избегает каждый гордый мужчина, милая девушка! Но тут для него не было бы никакого бесчестия. Впрочем, зачем говорить о том, чего, может быть, и не понадобится, а если б и понадобилось, то и тут дело едва ли уладится.

— Глупость, большую глупость сделали они с этим тальянцем! Тогда я этому смеялась, а теперь об этом плачу! — сказала Кристла. — Если б не это, так Мила попал бы во двор, прослужил бы два года и избавился бы от рекрутства. Меня всего больше мучит то, что я собственно виновата в этом.

— В чем же ты винишь себя, глупенькая?... Что бы могла сделать вот эта маргаритка, если бы мы обе захотели иметь ее и поссорились! Этак я тоже должна обвинять себя в том, что довела своего покойника до такого же несчастия: случай-то был почти такой же. Голубушка, есть ли человеку время советоваться с рассудком, когда в нем кипит гнев, ревность, любовь или какая-нибудь иная страсть? Хотя бы в эту минуту дело шло об его жизни, он бы не задумался. Что же делать, совершенства в мире нет!

— Бабушка, вы еще в прошлом году, в именины пана Прошка, сказали, что ваш покойник сделал тоже что-то подобное и потерпел за это, а сегодня вы опять помянули об этом; с тех пор я все забывала спросить вас об этом, расскажите мне, пожалуйста. Время пройдет скорее, мысли немножко изменятся, да здесь и сидеть-то хорошо под этою сиренью, — говорила Кристла.

— Ну, так и быть! — отвечала бабушка: — а ты, Барунка, пойди, посмотри за детьми, чтоб они не подходили к воде.

Барунка ушла, а бабушка начала рассказ:

— Я была уже взрослою девушкой, когда Мария-Терезия начала войну с пруссом. Они в чем-то не поладили. Император Иосиф занял войском Яромерь, а прусс расположился на границе. В окрестностях везде были войска. У нас в доме было также несколько простых солдат и один офицер. Был он человек легкомысленный, из тех, которым кажется, что они в состоянии опутать каждую девушку своими тенетами[119], как паук муху. Я все отделывалась от него, но он не обращал внимания на мои слова и стряхал их с себя как росу. Заметив, что слова не действуют, я устроила свои занятия вне дома так, чтобы мне одной его нигде не встречать. Ведь знаешь, сколько раз в день сбегает девушка то в поле, то в луга! Домашние уйдут и оставят ее одну дома, словом, нет ни обыкновения, ни необходимости присматривать за девушками: они сами должны смотреть за собою, а таким образом представляется много случаев дурному человеку.... Но меня Господь хранил. За травою ходила я рано утром, когда еще все спало. Я с молодости рано вставала, и мать мне всегда говорила: «Кто рано встает, тому Бог подает». Она были права: если мне от этого не было пользы, зато было удовольствие. Когда я утром выходила в сад или в поле и видела зелененькую травку, усыпанную росой, у меня сердце радовалось. Каждый цветочек стоял как девушка, с поднятою головкой, со светлыми глазками. Все благоухало: каждый листочек, каждая травка. Птички носились надо мною, воспевая хвалу Богу; всюду была тишь.

Во время солнечного восхода я стояла точно в церкви, пела, и работа моя незаметно подвигалась вперед. Однажды утром кошу я в саду, вдруг слышу за собою: «Бог помочь, Мадленка!» Оглянулась я и хочу сказать: «Подай Господи!», но от испуга не могла ничего выговорить, и серп вывалился у меня из рук.

— Перед вами стоял тот офицер? — перебила ее Кристла.

— Погоди, не торопись! — продолжала бабушка: — Это был не офицер: если бы был он, я бы не выпустила серпа из рук. Испуг был от радости: передо мною стоял Иржик! Я должна тебе сказать, что я его не видала три года. Ты знаешь, что Иржик был сын нашей соседки Новотной, той самой, которая была со мной, когда мы разговаривали с императором Иосифом?

— Да, я это знаю. Вы нам также рассказывали, что он вместо священника сделался ткачом.

— Да! В этом виноват его дядя. Ученье его шло отлично; тятенька всякий раз, как ездил к нему в Рихнов, слышал об нем одни похвалы. Когда он бывал дома на вакации, то в воскресенье он всегда читал соседям Библию вместо моего отца, бывшего отличным чтецом, и мы всегда с удовольствием слушали; Новотна все говорила: «Я как будто вижу его уже священником!» Мы все смотрели на него как уже на посвященного, женщины присылали ему всего, что только стряпали хорошего, и если Новотна спрашивала: «Чем же, Боже мой, мы вам заплатим?», они всегда отвечали: «Когда Иржик будет священником, то благословит нас». Мы росли вместе, но когда он пришел на вакацию во второй и в третий раз, я уже не была слишком смелою; я стыдилась его, и если он иногда приходил за мною в сад, и во что бы то ни стало помогал мне нести траву, то я считала грехом, что допускаю его до этого, и не раз повторила ему, что это священнику неприлично, но он только улыбался, говоря, что много утечет воды раньше, чем он начнет проповедовать! Бывает, что человек предполагает, а Бог располагает. Когда он пришел в третий раз на вакацию, он получил из Кладска от своего дяди приглашение явиться туда. Дядя был ткач и ткал превосходные полотна, чем зарабатывал себе порядочные деньги, и не имея детей, вспомнил об Иржике. Кума не хотела отпустить его; но мой отец сам уговаривал ее отпустить Иржика, потому что это могло составить его счастие, а брат отца его имеет же на него какое-нибудь право. Он отправился. Кума и мой отец провожали его до Вамбериц, куда они пошли на богомолье. Они вернулись назад, а Иржик остался там. Всем было скучно без него, но мне да куме всех скучнее, с тою только разницей, что она говорила об этом, а я молчала. Дядя обещал заботиться о нем, как о своем собственном сыне. Кума думала, что в Кладске Иржик ходит в школу и радовалась, что скоро увидит его посвящение, а вышло не так: через год Иржик пришел уже ткачом погостить дома. Кума страшно плакала, но что же делать! Иржик упросил ее и признался, что не имел никакого желания сделаться священником, хотя бы он охотно стал учиться. Но дядя отговорил его, представляя ему, как долго он должен будет терпеть нужду и толкаться по школам, по судам, пока достанет себе кусок хлеба; он уговорил его взяться за ремесло, уверяя, что оно скоро принесет ему пользу, что ремесло золотое дно, а тем более Иржику, который сведущ и в ином. Словом, Иржик согласился, выучился ткать, а так как он горячо принимался за все, то сделал успехи и в ремесле. Через год дядя дал ему аттестат, свидетельствовавший об окончании учения; потом послал его на испытание в Берлин к своему знакомому, где Иржик должен был еще усовершенствоваться. Но Иржик сначала зашел к нам в Чехию. В этот раз он мне принес из Вамбериц вот эти четки.