Они сидели на прибрежном песке, глядя то в глаза друг другу, то в бесконечную синеву моря. Рассветные сумерки освещали Тиллоттаму холодным, бесцветным светом, и она казалась статуей из темного металла. Только звезды — глаза — жили под четкими бровями своей задумчивой жизнью. Они сияли любовью, глубокая даль чувствовалась в их блеске — так же звезды неба отличаются от всех других огоньков тем, что светят из бездонных глубин пространства. По мере того как небосвод наливался пламенем восходящего солнца, кожа Тиллоттамы светлела, отливая то полированной бронзой, то ожившей горячей медью…
— Милый, ты думаешь, что наш путь Тантры не был удачен, — тихо говорила девушка, — нет, я прошла много… Разве ты не чувствуешь, как мы приблизились друг к другу? — Тамралипта молча кивнул, и Тиллоттама продолжила: — Я теперь поняла смысл любви настоящей, долгой, на всю жизнь. Она в том, чтобы ожидать амритмайи, упоительного, от каждой минуты, когда мы вместе. И оно приходит, созданное нами обоими. Ты говоришь в моем теле и в моей душе. Я хочу тоже говорить в тебе, и желание делается неисчерпаемым, потому что оттенки чувств бесчисленны и становятся ярче и сильнее от любви. Я не умею сказать об этом, как надо, но я так чувствую. Разве это плохо, милый?
— Нет, это так, Тама, и я хорошо понимаю тебя…
— Тогда отчего ты печален, любимый? Я ведь вижу.
— Я и в самом деле полон печали, — подумав, ответил художник, — и этому много причин, но две мне кажутся главными. Вернее, одна происходит от другой…
Первая причина — печаль мне навевает твоя красота, и это хорошая причина. Все люди чувствуют печаль, встречая прекрасное, особенно мы, мужчины, с пылкими, нетерпеливыми и жадными сердцами. Красота в образе женщины, самая доходчивая для всех нас, рождает печаль, ощущение утраты, рока, тяготеющего над ней.
Это отзвук общечеловеческой тоски и трагедии — только при встрече с прекрасным мы отдаем себе отчет, как ускользает все виденное, познанное, встреченное и созданное нами в быстром полете времени, над которым нет власти! Как песок между пальцев, все это уходит навсегда из маленькой короткой индивидуальной жизни, пролетают чудесные мгновения, проходит красота… А в жизни так мало этой красоты…
Тамралипта замолчал. Тиллоттама сидела, нагнувшись вперед и боясь пошевелиться, чтобы не нарушить мыслей любимого.
— От сознания, что все уходит и ускользает навсегда, рождается сильное желание абсолютного и самого полного — оно-то и есть мать моих демонов. Знаешь, любимая, — я могу тебя так называть, несмотря ни на что, — самым мучительным для меня является сознание моей равноценности с теми, кто владел тобою раньше и кого я презираю.
Я твой — душа до дна открыта тебе, и ты вся есть чудесный храм моей любви, — но… в твоей душе сохранились уголки прошлого, навсегда закрытые для меня. Это так больно и печально.
— Почему закрытые, милый? Я ничего никогда не скрывала и не скрываю от тебя!
— Потому что я сам не осмеливаюсь туда заглядывать — в них я увижу, как другой целовал тебя, крепко сжимал твои груди, наслаждался ответом твоего тела…
Тиллоттама хотела что-то сказать, но удержалась и беспомощно уронила руки на песок.
— И еще — скажу только то, что особенно не дает мне покоя, и не буду больше тебя мучить. Для меня священен и радостен каждый проведенный вместе час… Огромная нежность, благодарность и восхищение перед тобой наполняют меня. А негодяй-жрец или тот, кого я не знаю, но он тоже оказался низким человеком, оба могут всегда сказать: «А, Тиллоттама, знаем ее, она отдавалась мне, тянулась ко мне, обнимала своими стройными ногами…» И это будет правда! Они всегда будут иметь право смотреть на тебя похотливым взором, издеваясь над твоей страстью и любовью ко мне сквозь призму пошлых чувств, опуская нас до самих себя! Разве это не оскорбительно для нашей любви, для меня, нашедшего в тебе высшую…
Рыдания Тиллоттамы заставили Тамралипту замолчать. Художник встал на колени перед спрятавшей лицо в ладони девушкой, чтобы утешить ее, сказать, что, несмотря на все мучения, его любовь сильнее всего! И сам, больно раненный собственными словами, замолчал и не произнес ни слова, пока Тиллоттама не поднялась и не предложила идти домой. И так глух и безжизнен был ее голос, минуту назад такой звонкий, что острая, как сильная боль, жалость пронизала его. Не обычная жалость сильного к слабому или зависимому — нет, другая, жалость безмерно печальная, что возникает из понимания обреченности.
— Я не могу просить о прощении, Тиллоттама, — сурово произнес художник, — я хотел, чтобы ты знала все, что лежит между нами. Но не так, не этими словами надо было говорить теперь, когда прошла первая ночь Шораши-Пуджа, сблизившая нас. Я выпустил их всех, самых жестоких демонов из глубины души, и ты понимаешь меня до конца. Посмотри же на меня, родная. Мне грустно, мне больно — это так! Но крепнет чувство необходимости тебя! Ты есть — я вижу, слышу, чувствую тебя, — и нет такой завесы, которая могла бы заслонить спрятать, унести тебя из моей жизни! Как только я вновь и вновь осознаю и чувствую это, тут же растет моя сила и уверенность в себе как в художнике. Через искусство я приду к тебе навсегда!..
— Я не понимаю, почему через искусство? — спросила Тиллоттама.
— Все двойственно в мире Майя — так учил меня гуру. Я отдаляюсь от тебя потому, что я художник. Сила низшей души, вооруженная зрением художника, яро требует невозможного, абсолютного для утоления страшного эгоизма, замкнувшегося на преувеличенном желании и мелкой удовлетворенности. В этот момент я остаюсь художником в нижней душе, как показывал мне бхагаван на башне монастыря. Но верхняя душа, чаша лотоса, мучимая неутолимыми желаниями, раздираемая противоречиями, не может подняться до соединения собранного прекрасного в большую идею искусства. И я перестаю быть художником для мира, перестаю творить. Ведь искусство — как говорил учитель, — это наименее эгоистичная форма счастья в мире Майя. Поэтому, пока я остаюсь в страшном эгоизме своей любви, я ничего не создам. Но когда я буду творить с тобой Парамрати, Несравненную Красоту, то стану сначала создавать ее внутри себя — подойду к тебе близко-близко всеми силами ума и сердца. Но довольно об этом, мани рамани! И вообще довольно мыслей и слов! Поручим себя матери-Природе!
Тамралипта подхватил девушку на руки и торжественно понес к морю, к шумящим теплым волнам. И в размеренном раскате набегающих валов он, ступив по щиколотки в пенные всплески, вдруг услышал голос учителя. Одно только слово: «Помни!»
Тамралипта застыл с Тиллоттамой на руках. Мгновенно пронеслись перед внутренним взором тихие, светоносные вершины Гималаев, вознесенный к звездам монастырь, мудрые, ясные глаза старого йога. Пронеслись и отозвались радостной надеждой — он не одинок в борьбе за Красу Ненаглядную, за настоящую любовь, за счастье Тиллоттамы. Только не сдаваться, только не отталкивать и не мучить любимую!
«Помни!» — что хотел сказать ему учитель? Предупредить, что на его пути Тантр слишком пенится чаша страсти? Нет, учитель знал его и сам говорил, что так будет… Значит, еще рано, он нетерпелив!
Тяжесть сомнений свалилась с души Тамралипты. С его глаз словно сняли очки, окрашивающие все в недобрый багровый цвет. И Тиллоттама на руках стала для него девочкой, ждавшей его мудрого слова, доверчиво протянув ему руку, чтобы он, как учитель, повел ее в жизнь.
А он… Стыд резанул художника где-то в потаенной глубине, но он подавил неприятное чувство и бросил Тиллоттаму в море. Девушка вскрикнула от неожиданности, падая в шумные волны, но Тамралипта успел подхватить ее у самой воды.
Они боролись с волнами, пока уставшая Тиллоттама не взмолилась о пощаде и тогда была отнесена мокрой жемчужиной в дом.
Прошло несколько дней. Тамралипта и Тиллоттама проводили дни на берегу, потом художник нес девушку домой, покрывая поцелуями ее лицо. Рассказывал ей легенды, сказания, мистические поэмы, певучие стихи — вообще вел себя так, как старший брат с еще не вполне взрослой сестрой.