В общем, когда около девяти вечера Надежда позвонила в дверь, Тамара уже испеклась в собственных страхах. Она даже не удивилась, что подруга молча, не обращая внимания на ее невнятные вопросы, скинула в прихожей сапоги и босиком прошла на кухню. Села там на свое любимое место в уголке. Сурово закурила и хмуро осмотрела просеменившую за ней следом хозяйку:

— Чего стоишь? Сядь!

Тамара повиновалась, опять чувствуя себя подозреваемой, но на этот раз очень надеясь узнать — в чем.

— Скажи-ка, рыбка: что и зачем ты от меня скрываешь?

«Рыбкой» Кузнецова называла собеседника тогда, когда тот, по ее мнению, увиливал от правды.

— Ничего, — беззащитно распахнула глаза Панкратова.

— Ой, а глазки-то влево скаканули! Кого хочешь надуть? Что ты сделала в журнале с компьютером? — по-прокурорски прищурилась Кузнецова, будто прочтя в глазах Тамары нечто компрометирующее.

— Ничего. Ты чего, Надь? И колоски с поля я не воровала, — попыталась неуклюже отшутиться Тамара.

— Хиханьки? А мне не до шуточек. Я же вижу, что хитришь. Какую ты им там таблицу испортила и себе переписала?

— Ах это?! — Панкратова объяснила, как наказала редакцию, и добавила, стараясь глядеть невинно: — Я забрала то, что сама делала. Что они оплачивать не хотели! Мой телефон они знают. Захотят получить — пусть заплатят.

— Во! Это называется «ничего»? Нашла где права качать. А они, между прочим, подстраховались от таких, как ты, диверсантов. У них специальная программа фиксирует: кто и что стирает, что и куда переписывает. Так что и твое хулиганство зафиксировано. Ты хоть знаешь, что за такие штуки могут статью из уголовного кодекса пришить?! Какие еще у тебя сюрпризы?

— Да что ты… Что случилось-то? — Тамара от испуга осмелилась повысить голос. — Чего мне от тебя-то скрывать? Просто к слову не пришлось. Да и вспоминать неприятно.

— Допустим. Что еще «к слову не пришлось»?

— Ничего! Надь, ну что ты? Объясни хоть толком!

— А то! Я же вижу, что у тебя глаза влево и вверх ведет. Значит, ты не вспоминаешь, что было, а придумываешь. И губки твои выдают, что ты привираешь. Так ты скажешь, наконец, или мне уйти?

— Просто я чувствую себя обвиняемой, вот и думаю над своими словами, — упорствовала Панкратова.

Не так-то просто признаться в том, что считаешь позорным. Но, увидев, что Кузнецова в самом деле может обидеться всерьез и надолго, Тамара подняла руки:

— Ладно-ладно! Признаюсь. Может, я в редакции переборщила и стерла больше, чем сделала. Но ведь ты пойми мое состояние тогда!

— Я-то пойму, куда мне деваться, — непонятно о чем именно вздохнула Кузнецова. — Только вот другие-то понимать не обязаны. Политологам позвонила какая-то «доброжелательница». И сообщила, что ты — воровка и «бэ»! Мол, воруешь чужие секреты, провоцируешь мужиков на вольности, а потом шантажируешь. Причем она сослалась как раз на этот журнал. Мол, они на провокацию не поддались, платить тебе отказались, и ты в отместку все у них в компьютере перепортила. Они, естественно, переполошились. Когда работаешь по иностранному гранту, будешь на воду дуть. Связались с журналом. Тамошний редактор сообщил, что их про тебя тоже предупредили. Но когда они попытались от тебя избавиться, тут-то ты им и устроила.

— Вот мерзавцы! Но я-то тут при чем, Надь? Ты же понимаешь, что все это бред?

— Как же бред, если в компьютере напортила?

— Действительно… Боже, какая я дура!

— Погоди. Это еще не все! Политологи ведь люди интеллигентные. Боятся оскорбить хорошего, возможно, человека. Поэтому они и Глебскому твоему позвонили. Он дал понять: от тебя в «Снабсбыте» еле избавились. Такая, мол, ты лживая и аморальная.

От возмущения задохнулась:

— Не может быть.

— Может, — уверенно бросила Кузнецова, глядя с несвойственной ей мрачностью. — Может, потому что есть! Я, рыбка, сама все проверила. И в «Снабсбыт» твой, и в журнал звонки организовала.

— Как организовала? Ты что? — испугалась Панкратова.

Она тут же поняла, чего испугалась: в голосе подруги слышалось недоверие. Многое пережив за последние месяцы, Тамара уразумела: признать свои слабости и уметь справляться с ними — не одно и то же. Потерять доверие Надежды было страшно. Только ее поддержка давала силы и время для изменения себя.

Это лишь кажется, что, помогая — делом ли, деньгами, — мы просто облегчаем друг другу проблемы. На самом деле, беря на себя даже малую долю чужих забот, мы подтверждаем: тот, кого выручаем, нам нужен. Следовательно, он живет не зря. И следовательно, тот, кому в помощи отказано, приговорен своей ненужностью. Сколько таких приговоров может вынести живая душа?

Погруженная в свои мысли, Кузнецова ничего не заметила.

— Так что, мать, кто-то под тебя копает. И нешуточно. Допустим, квартиру твою разгромили из-за меня. Пусть это происки Ряжковой. Но к «Снабсбыту» и прочим увольнениям, звонкам она какое может иметь отношение? Никакого. Все до нее началось. Значит, кому-то еще очень надо тебя достать.

— Кто? Почему? — вырвалось у Тамары, но она тут же поняла, что вопросы глупые. Не по адресу. Откуда Кузнецовой знать? Ей мытарства Панкратовой — как гром с ясного неба. Тамара закусила губу, пытаясь сдержать слезы. Она сама замечала, что в последнее время стала очень слезливой, но ничего не могла с собой поделать.

— Ладно, ты меня извини за тон. — Кузнецова наконец-то заметила огорошенность подруги и стала прежней, доброжелательной и заботливой. — Эк я, дура, на тебя обрушилась. Забыла, что ты у нас девушка впечатлительная, доверчивая. Кому же ты так насолила?

— Наденька, клянусь, что я…

Кузнецова посмотрела на Тамару озадаченно, потом бросила окурок в пепельницу и, быстро придвинувшись, обняла за плечи:

— Прости ты меня, дуру заполошенную. Да разве ж это я на тебя злюсь? Мне ли тебя, Томка, не знать? Тут ведь и на меня саму много чего навалилось. Вот и рявкаю без разбору. Ты поплачь, поплачь. Это полезно. А потом надо будет крепко подумать.

— А что думать? Я ведь ничего такого даже не подозревала. Что за невезенье такое! За что меня так?

— В том-то и дело, милая, что это не просто невезуха. Это хуже: кто-то тебя крепко невзлюбил. Прямо со свету сживает.

— Да кому я нужна? — От нелепого предположения Тамара даже повеселела. — Зачем? Чепуха. Это, наверное, тот мерзавец из редакции. Счеты сводит. А Глебский — скользкий. Его любой как хочет, так и понимает.

— Погоди. Ты еще не понимаешь, — отводя глаза, опять напугала ее Надя. От всей ее тугой большой фигуры веяло тревогой. — Ты подумай. Возьми себя в руки и подумай. Ладно, допустим, в журнале наврали. Пусть им никто не звонил, и они все выдумали со зла, чтобы отомстить. Но у политологов все точно. Им звонили!

Панкратова, плохо соображавшая из-за обрушившихся напастей, не понимала, что встревожило подругу:

— Ну звонили. Да. И что с того, что звонили?

— Так. Ну-ка быстренько перестала ныть и пошла в ванную. Умойся. Лицо — холодной водой, а руки — очень горячей, — скомандовала Кузнецова, и Панкратова послушалась.

Когда она вернулась на кухню и закурила, с покорной выжидательностью глядя на подругу, та объяснила:

— Откуда эта «доброжелательница» узнала, куда я тебя устроила? Ну кто знал, где ты работаешь после журнала? Ты кому-то говорила?

— Нет. Да мне и некому.

— И я. Значит?

— Значит? — туповато повторила Тамара.

— Значит, кто-то за тобой следит! А следить — это не просто поднять трубку и позлословить от нечего делать. Для этого надо очень сильно ненавидеть. Или иметь от этого достаточную выгоду.

Панкратова сидела, безвольно сложив руки на коленях. Она даже и не пыталась что-то обдумывать. Давно поняла: быстрая реакция на сложности — не ее стихия. Неожиданности вгоняли ее в столбняк.

Родители Тамары были геологами. Большую часть года они работали в диких местах на Севере, а жили в маленьком поселке за Полярным кругом. Там не то что школы, даже детского врача не имелось. Родственников на материке, как северяне называют все, что не Север, которые бы опекали их дочь, у Панкратовых не было. И они пристроили Тамару в интернат. Тот же детдом, с той лишь разницей, что в нем содержали не явных сирот, а детей живых пьяниц и слишком трудолюбивых родителей.