«Будь по-вашему, — сказал Ифнесс, — хотя, как всегда, я позволил записному краснобаю склонить меня к безобразному расточительству! Пора побеседовать с Фабрашем Везучим Утопленником. Кстати, каким образом он приобрел это прозвище?»

«Детская кличка, не более того. Три раза мать выбрасывала его в отстойник еще в младенчестве — три раза он упорно всплывал и выкарабкивался из грязи. Отчаявшись, она махнула на него рукой, и с тех пор называла не иначе как „везучим утопленником“. Теперь Фабраш заявляет, что ничего не боится, предлагая своему бесстрашию разумное объяснение: если бы бог смерти Гаспар хотел прибрать его к рукам, то не пренебрег бы первой возможностью…»

Быбба провел гостей обратно в кабак и провозгласил: «Представляю честной компании благородных Ифнесса и Этцвейна, прибывших в Шахфе, чтобы приобрести рабов!»

Завсегдатай, сидевший в стороне, разочарованно простонал: «Теперь они будут конкурировать с Хозманом, и цены взлетят еще выше?»

«Их интересуют медные бесы. Насколько я знаю, Хриплый ими не торгует, — Быбба повернулся к высокому, тощему субъекту с унылым вытянутым лицом и похожей на черную сосульку бородкой, начинавшейся где-то около шеи. — Как по-твоему, Фабраш, сколько медных бесов выжило?»

Фабраш отвечал охотно, но вызывающе, как человек, привыкший, что ему противоречат: «В Миркильской долине, то есть вокруг Шахфе, медные бесы вымерли. Я встречался с людьми из племени чаргов с южных склонов за хребтом Кузи-Каза. По их словам, банды медных бесов объединились в одну орду и ушли на север. Через два дня я видел, как армия чародеев уничтожила ту самую орду. Всех бесов перебили, всех до единого, даже трупы продолжали расстреливать! Никогда ничего подобного не видел!»

«И что же, чародеи никого не брали в плен?» — спросил Ифнесс.

«Никого. Расправившись с медными бесами, построились и промаршировали на восток. Я спустился на поле сражения, чтобы собрать брошенный металл, но не тут-то было! Ахульфы меня опередили — все растащили, лукавые твари! Этим дело не кончилось. Обернувшись в сторону Шахфе, я видел, как в воздух поднимается — легко, беззвучно, как перышко — огромный корабль. Я только рот открыл, а он уже исчез в облаках!»

«Чудесное видение! — объявил Ифнесс. — Хозяин, подайте Фабрашу кружку медовухи!»

Этцвейн спросил: «Корабль был круглый, сплющенный, как диск, ржаво-бронзового или медного оттенка?»

Фабраш-Утопленник отрицательно мотал головой, болтая бородой-сосулькой: «Нет, нет, это был шар, черный шар невероятной величины! Но бронзовые диски тоже видели — когда в небе гремела великая битва звездолетов. Диски и черные шары жгли друг друга огненными лучами».

Ифнесс с пониманием кивнул, бросив в сторону Этцвейна предупреждающий взгляд: «Мы слышали о битве звездолетов. Восемь бронзовых кораблей сожгли шесть черных шаров над… не помню, как называлось это место…»

Трое завсегдатаев кабака одновременно поспешили поправить землянина: «Неправда, не так это было! Четыре черных шара сражались с двумя дисками! Бронзовые диски развалились на части и обрушились на землю!»

«Может быть, мы говорим о разных битвах? — удивился Ифнесс. — Где и когда происходило то, о чем вы рассказываете?»

«Позавчера! Все только и говорят, что о битве звездолетов. Неслыханное дело! У нас такого еще не бывало».

«Где именно, в каком месте?» — не успокаивался Ифнесс.

«Там, в Оргайских горах, — махнул рукой Фабраш. — Под Три-Оргаем. Я в тех краях не бывал».

«Чудеса в решете! Можно подумать, на Миркиле свет клином сошелся! — возмутился Быбба. — Три-Оргай в двух днях пути, если вол не подведет».

«Мы как раз ехали в том направлении, — сообщил Ифнесс. — Любопытно было бы узнать, что делается в Оргайских горах». Историк обратился к Везучему Утопленнику: «Вы не согласились бы послужить нам проводником?»

Фабраш дернул себя за бородку, наклонился к выпивохам за соседним столом: «Что слышно о Гогурском клане? Уже двинулись на запад?»

«Сорухов-гогуршей бояться нечего, — откликнулся приятель. — Они собрались на юг за крабами к Урман-озеру. В Оргае почти спокойно — само собой, если не считать Хозмана Хриплого, чтоб его разорвало!»

Снаружи, у выхода-пролома, послышались топот копыт, скрип кожи, грубые голоса. Старик-кабатчик выглянул на улицу, обернулся через плечо: «Кащи, тотем Синих Червей!»

Два посетителя поспешно вскочили и скрылись в коридоре, ведущем к заднему входу. Пьяный голос окликнул Фабра- ша из угла: «Утопленник, а ты что расселся? Будто не ты сплавил Хозману четырех девиц из стойбища Синих Червей!»

«Торговые сделки в кабаке я не обсуждаю! — огрызнулся Фабраш. — В любом случае, это было в прошлом году».

Приезжие ввалились в кабак. Потоптавшись, озираясь, в полутьме, они прошагали к столам и принялись стучать кулаками, требуя выпивки. Их было девять человек — дюжие, круглолицые, с чахлыми бородками бахромой, они носили штаны из мягкой кожи, черные сапоги с нашивками, инкрустированными кремнями, рубахи из поблекшего оливково-зеленого джута. На макушках у них торчали легкие остроконечные каски, сшитые в несколько слоев из сухих стручков и шумевшие, как трещотки, при каждом движении головы. Этцвейн слегка отшатнулся, неприятно пораженный нахальным отсутствием манер и напоминавшими скотный двор запахами, сопровождавшими появление головорезов.

Часто мотая головой — отчего резонирующая каска оглушительно трещала — старший кащ проревел: «Где ахульфово отродье, скупающее рабов втридорога?»

Фабраш испуганно отозвался: «Хозмана нет».

Кабатчик Быбба осторожно поинтересовался: «У вас есть рабы на продажу?»

«А как же! Все вы тут на продажу — кроме хозяина. С этой минуты считайте себя собственностью кащей!»

Фабраш возмутился: «Как это так? В кабаке вольному воля — таков обычай испокон веков!»

«Кроме того, — резко заявил Быбба, — я не допущу никаких потасовок. Кто сюда придет, если постояльцев будут силком уволакивать? Возьмите назад свои слова!»

Старый кащ ухмыльнулся до ушей и снова затрещал каской: «Ладно, раз вы упираетесь, придется подождать. Убыток, однако! Где Хозман Хриплый? У кащей к нему большие претензии — кому он сбывает столько наших людей?»

«Этот вопрос задают многие, а ответа еще никто не получил, — тряхнул седой гривой Быбба. — Хозмана Хриплого в Шахфе нет, и мне ничего не известно о его намерениях».

Гетман Синих Червей огорченно грохнул кулаком по столу: «Тогда тащи медовуху из погреба, да и каши подай — чую, варится!»

«Будет сделано. Чем изволите платить?»

«У нас пять мехов сальноплодного масла».

«Хорошо, несите масло, — сказал Быбба. — А я пойду в погреб нацедить медовухи».

Обошлось без кровопролития. Кабатчик затопил камин. Весь вечер Ифнесс и Этцвейн сидели в стороне и наблюдали за плотными приземистыми фигурами на табуретах, хохотавшими и спорившими в скачущих тенях беспокойного пламени. Этцвейн пытался понять: чем эти громогласные поглотители горячительных напитков отличались от обитателей Шанта, несмотря на разнообразие последних? Напряженностью эмоций, способностью самозабвенно упиваться мимолетным мгновением, не вспоминая о завтрашнем дне — свобода случайна и эфемерна, рабство закономерно и долговечно. В Каразе самые обычные слова и поступки провоцировали преувеличенную реакцию — здесь смеялись до слез, задыхаясь, до боли в ребрах, здесь ярость вспыхивала внезапным, необузданным ураганом, здесь скорбь была невыносима настолько, что смерть становилась желанным облегчением. Каждому аспекту существования кочевники и горцы приписывали огромное значение, на каждую деталь обращали пристальное внимание, ничто не проходило незамеченным. Частые потрясения, резкие перепады настроений не оставляли времени для размышлений. Этцвейн не мог не спрашивать себя: как раболов-хальк или кащ из клана Синих Червей мог стать музыкантом, если он от рождения неспособен к терпеливому сосредоточению? Дикие пляски вокруг костров, попойки и резня — таковы увеселения варваров…