— Сергей, в больницу бы тебе… Поедем со мной, а? У моих заночуешь, а там что-нибудь придумаем.

— Пошел ты!

— Сейчас и поедем. Я только молитву прочту, я быстро. Ты подожди немножко.

Батюшка расстегнул рясу на груди и вытащил крест. Кир подошел к нему.

— Не надо.

— Но почему? Что тебе — жалко?

— Потому! Раньше надо было! Где он раньше был, твой Бог?!.

Батюшка решил не препираться больше. Торопился к попадьихе своей. Раскрыл книжечку и перекрестился. Кир выхватил у него книжечку и швырнул в кусты, туда, куда ветер унес письмо.

— Вали отсюда!

— Ну, хватит, — сказал батюшка, багровея. — Долго я терпел, а вот за это я тебе сейчас морду набью…

Кир ударил его первым. Тот даже не покачнулся, бугай. Тогда Кир врезал ему еще раз — батюшка под этот удар нырнул и приемчиком взвалил Кира на плечи, раскрутил как перышко, швырнул на землю, сам навалился сверху, бугаина. Кир бешено извивался, пытаясь выбраться. Под ними что-то хрустело. Батюшка не отпускал его, держал на лопатках, спортсмен хренов. Кир дергался, пока не обессилел. Тогда батюшка отпустил его. Встал, поднес руки к голове — поправить свои патлы. Кир вытащил из-под себя разбитую бутылку, отшвырнул, приподнялся. Батюшка уже копошился в траве, ползал, отыскивая в темноте свою книжечку. Кир тоже встал. Долго искал костыль. Нашел. Пошел к своим. Но они отступали от него. Пятились неслышно и таяли во тьме. Ускользали в глубину. Постепенно все они исчезли. Остались только Игорь и Никич, глядевшие на него из медальонов. Больше никого не было. Кир провел по надгробиям рукой.

— Ну, всё, — сказал им Кир, — я пошел. Давайте, спасибо вам, пацаны. — Голос у него упал до шепота. — Домой поеду, в Кораблин. Пусть менты — а, плевать…

Он не помнил, где калитка, но слышал, как по шоссе проносятся машины, и зашагал на звук.

Батюшка не обернулся ему вслед. Он, стоя на коленях, очищал от грязи молитвенник. Было темно — выколи глаз. Он спрятал молитвенник в карман рясы. Он шел между могил, хватаясь за надгробия, чтоб не упасть. В темноте ничего не было видно. Он не знал, как справиться с темнотой. Тогда он стал ощупывать выбитые на надгробиях буквы, и буквы медленно складывались в имена. Он говорил — сначала звонким голосом, потом сиплым, все тише и тише:

— Упокой, Господи, души усопших рабов Твоих Генки… Геннадия Никича, Игоря Лагутина, Ситникова Александра… Мушаилова… Морозова Андрея…

Он переходил от могилы к могиле, ощупью читая имена. Пальцы его распухли, ладони стерлись в кровь. Он называл имена — десятки, а может, тысячи, — и воздух над ним наполнялся хлопаньем крыльев: большие птицы — одна за другой, одна за другой — взлетали и кружили над его головой. Он ничего не слышал. Он называл имена, называл их, пока не охрип. Тогда он стал шептать:

— … и прости их вся согрешения вольная и невольная, и дай им Царство Небесное…

Потом батюшка спохватился, что забыл еще одно имя, и пошел искать крестик из двух прутиков, и только тут сообразил, что телефон можно использовать как фонарик, и, слизывая кровь с истертых ладоней, стал заново читать имена — вдруг ошибся, вдруг пропустил? И лишь тогда, когда он сделал все как надо, он стал набирать на телефоне сообщение: «РОДНАЯ НЕ СЕРДИСЬ ТАК ПОЛУЧИЛОСЬ ТВОЙ ЗАЯЦ». Позвонить он не мог — голоса у него совсем не осталось. Но он не стал отправлять это сообщение. Он слишком хорошо знал характер матушки. Эсэмэсками тут не отделаешься.

— Таня, — сказала мать. — Ты ведь его дождешься?

— Наверное.

— Посадят его, как пить дать.

— Наверное, посадят.

— Если много дадут, — сказала мать, — то ты, конечно, не жди. Но если немножко…

Таня кивнула. Они сидели на диване, напротив телевизора, и мать поила Таню чаем. Таня принесла к чаю печенье. Мать надела очки и включила телевизор. По телевизору повторяли какую-то передачу. Летом все время повторяют старые передачи, по сто раз. Толстый человек говорил:

— Все эти затемнения, эта тягучая музыка, психоделические мотивы, странствия, открытые финалы…

— Про что это он? — спросила мать Таню.

— Не знаю, — сказала Таня.

Она протянула руку с пультом и переключила на другой канал.

Кир вышел на шоссе. Почему-то ни одна машина около него даже не тормозила. Вон пост ГАИ, он прошел мимо поста, никто не обратил внимания. Идет человек и идет, ладно, нормально. Но, если честно, он уже устал идти. Нет, не ходок, не ходок. Шоссе было старое, узкое, разбитое. Он остановился. ГАИ справа, заправка слева, на обочине — рекламный щит «Мегафона». Надо кого-то ловить. Машин почти не стало. Ночь, чего там. И когда сзади его стала нагонять серая «Волга», и выросла в приближающихся лучах его тень, он выскочил на самую середину дороги, чтобы остановить уж наверняка.

— И остановил, — сказал Игорь.

— А он хоть остановился? — спросил Кир.

— А как же. Посмотрел, увидел труп — и наложил в штаны. Весь белый, руки трясутся. Сел в свою машину и — деру.

— Вот сука какая, — сказал Кир.

— Вставай, — сказал Никич, — хватит валяться. Пойдем.

Кир встал, опираясь на костыль. Никич отобрал у него костыль и зашвырнул в придорожную траву.

— Вы чего так долго-то? — спросил Кир. — Я вас ждал, ждал…

— Он, видите ли, нас ждал. Это мы тебя тут заждались! Давай, жмурик, пошли…

— Куда?

Игорь не ответил. Они шли молча по колено в траве. На траве лежал иней, они сбивали его ботинками. Снега становилось все больше. Уже повсюду был снег. А дальше был лед. Они стояли на берегу замерзшего, ослепительно сверкающего моря. Никич подтолкнул Кира, и они шагнули на лед. Лед был у берега толстый, а дальше тонкий. Кир посмотрел под ноги.

— Пацаны… — сказал он. — А вы зачем приходили?

— Приходили и приходили, — сказал Игорь. — Отвяжись.

— Не, ну зачем, а? Прислали вас? Кто?

— Ну ты и зануда, — сказал Игорь.

— Никто нас не присылал, — сказал Никич. — Ну, куда мы от тебя денемся? Раз там были вместе — значит, и тут. Везде. Думаешь, смерть что-то меняет? Ни хуя она не меняет. Вообще ни хуя. Там, кстати, тоже от нас ничего не зависит. В смысле, тут. Так что надо вместе держаться, мы считаем.

— А-а, — сказал Кир. — Начинаю всасывать.

— Всасывай, всасывай. Ты всегда всосной был. Всосон.

— Поэтому я и школу видел, — сказал Кир.

— Школа-то при чем, дурило?

— Ну как же, — объяснил он. — Я же видел все, как мне помнилось, так? Вспоминаешь же то, что видел. Я когда уходил, была школа.

— А… — сказал Никич. — Вон ты про что.

— Значит, ничего не было, — полуутвердительно-полувопросительно продолжал Кир. — Значит, про Таньку… тоже брехня, что ли? Нет никакого Вовки, да? Что же я за мудак-то, дорогие товарищи. Обидно, блядь.

— Нудный ты, Кир, — опять сказал Игорь, — и всегда был нудный.

— А за дурацкие вопросы, — сказал Никич, — будешь пулемет мой таскать. Он попытался повесить свой пулемет на Кира. Кир увернулся. — Ну, никакой благодарности!

Игорь сорвал с головы у Никича шапку и стал напяливать на Кира, а Никич вырвал свою шапку и запихнул ее в карман. И они все трое, размахивая руками, заорали — так громко, что лед стал трескаться:

— Я — самое ужасное в мире привиде-ние-е-е!!!

Потом лед кончился, и они пошли дальше по воде.

Вода была синяя. Теплая совсем.