В тот день отец съел всего лишь кусок хлеба с сыром. Едва наступил вечер, он выпил большую чашку липового отвара и сразу же лег. Накопившаяся усталость помогла ему быстро уснуть, и он спал до зари почти без сновидений. Однако силы к нему не вернулись, и следующие дни показались отцу бесконечно долгими. Работа по-прежнему не спорилась. Впервые в жизни старика мучила мысль, что его труд лишен теперь всякого смысла. Он вскапывал землю, сажал, сеял… Но что ему делать с урожаем? Доживет ли он до него? А если даже его бесцельное существование и продлится, хватит ли у него сил убрать урожай? Да и нужен ли ему этот урожай? Ведь он подписал бумаги, из которых следует, что старший сын обязан кормить его, пока не окончится эта проклятая жизнь.

Несколько раз отцу приходилось огромным усилием воли бороться с соблазном позвать Поля и сказать ему: «Делай с садом что хочешь, лишь бы мне не пришлось самому готовить себе еду, топить печку и стирать белье».

Прошлое еще посещало его, но теперь его сопровождали до странности четкие видения. Они подымались из самых глубин его памяти. Еще совсем ребенком он знал старика, который долгое время был подмастерьем у его отца-булочника, беднягу приютили у них в доме и кормили до самой смерти. Старик ютился на мучном складе позади конюшни и спал в углу, на груде пустых мешков, пропитавшихся его потом. Морщины на его лице казались черными от грязи. Он, вероятно, чувствовал, что внушает отвращение окружающим: отказывался садиться со всеми за стол и съедал свой суп в одиночестве. Летом он грелся на солнышке где-нибудь во дворе, а зимой сидел, прислонившись спиной к теплой стене, отделявшей мучной склад от пекарни. Его единственными собеседниками были тараканы да сверчки. Когда с ним заговаривали о богадельне, он впадал в неистовство, начинал громко плакать и кричал, дрожа всем телом:

— Я уйду, уйду. Освобожу вас. Лучше уж околею под каким-нибудь мостом!

Пекари говорили, что это все шантаж, но неизменно уступали и не трогали несчастного, у которого на свете осталась только одна привязанность — лошадь, он мыл ее и чистил до самого последнего дня. Отец знал о том, как умер старый подмастерье, только с чужих слов, он часто слышал, как того нашли однажды утром на куче мешков — бедняга лежал, скорчившись, в той же позе, в какой засыпал каждый вечер. Стояла зима. Была гололедица, и накануне, возвращаясь домой после обычного своего трудового дня, лошадь сломала ногу. Узнав, что ее пристрелили, старик отказался от еды, лег спать, и больше уже не проснулся.

Прежде отец не часто рассказывал эту историю, но теперь она все время приходила ему на ум. Он вспоминал ее с самого начала, стараясь восстановить в памяти забытые подробности. Лицо несчастного старика неотступно стояло перед ним. И весь его жалкий облик, даже запах, исходивший от груды мешков, на которых тот спал.

Неужели и сам он кончит таким вот образом? Неужели он и дальше будет упорствовать в своем желании жить в одиночестве? Будет отталкивать всех, кто захочет к нему приблизиться?

В конце недели два дня подряд лил дождь. Два этих долгих дня отец просидел у печки, прислушиваясь к шуму ветра в саду. Он часто смотрел в окно на тот клочок земли, где упала мать. Там еще стояло несколько испанских артишоков, замерзших за зиму, а теперь почерневших под первыми лучами солнца. Повинуясь какой-то безотчетной деликатности, отец не тронул этой грядки. Он вскопал весь огород до самого дома, а эта узкая полоска земли, точно насыпь, тянулась от плиток, которыми была обложена дорожка, до забора.

Отец все смотрел туда и шептал со вздохом:

— Бедная ты моя старушка… И что теперь со мной будет?

За всю эту долгую одинокую зиму он ни разу так болезненно не ощущал отсутствие жены, ему ведь почти не приходилось принимать решений. В тот единственный раз, когда он самолично перевернул свою жизнь, выгнав старшего сына, он действовал в порыве сильного гнева.

В сущности, он не жалел об этом гневе, который помог ему на время вновь обрести силы, но теперь, когда эти силы опять покинули его, ему казалось, что он уподобился соломинке, которую бурный поток несет куда-то по своей прихоти.

И сейчас, съежившись, старик сидел на стуле в своей грубой шерстяной куртке, смотрел на струи дождя, бежавшие по стеклам, и напряженно ждал, не зная, что принесут грядущие дни, на что ему надеяться и чего бояться.

Как-то утром на следующей неделе лесоторговец привез обещанные дрова. Когда отец увидел, что большая, груженная поленьями машина остановилась возле сада, он испугался, как бы над ним не стали смеяться. Он даже подумал было запереться у себя в доме. Пусть они там сами сгружают дрова на улице у забора. Но тут же сообразил, что рано или поздно Пико все равно явится за деньгами. К тому же тот уже направлялся к дому.

— Иду! — крикнул отец.

Он взял ключ от калитки и пошел к выходу. Еще издали он увидел, что поверх дров лежат липовые поленья — они были длиннее других, и их свежий срез выделялся своей белизной.

Приказчик лесоторговца уже стоял в кузове, готовясь сбрасывать дрова.

— Будем сгружать прямо на улицу? — крикнул он.

— Погоди немного, — сказал Пико.

Отец отпер калитку и пожал лесоторговцу руку. Тот сказал:

— Видите, мы привезли вам и те дрова, которые вы сами заготовили. Не думал я, что вы столько наколете.

— Да что там, — вздохнул отец, — я уже не молод.

Они немного потолковали о качестве дров, потом Пико спросил:

— Вы там топор часом не забыли?

Старика охватил страх, смешанный с надеждой.

— Забыл. Я спохватился, когда уже был на мосту в Перриньи. Но я слишком устал и решил не возвращаться. Я так и подумал, что ты его найдешь.

Пико вытащил из кабины грузовика топор. Лезвие заржавело. По светлой полосе на нем видно было, как глубоко врезался он в ствол.

Отец поблагодарил. Не решаясь взглянуть на Пико, он отнес топор к бордюру дорожки. Когда старик вернулся, лесоторговец спросил:

— Ну как, сбросить дрова на улице? До вечера перетаскаете?

Отец покачал головой. Удастся ли ему без посторонней помощи за день перетащить столько дров в сарай? Он немного подумал и сказал:

— Послушай-ка. Первая грядка у меня не вскопана. Если бы ты подогнал грузовик к самому забору, можно было бы сбросить дрова прямо на эту грядку. А тогда, если я и не управлюсь до ночи, дрова будут в большей сохранности, чем на улице.

— Ну, это дело простое.

Пико влез в кабину, запустил мотор, проехал немного вперед, затем дал задний ход. Вдвоем с приказчиком они стали кидать поленья на грядку, как можно ближе к дорожке. Пока они разгружали машину, отец отнес топор в сарай и прикатил тележку. Когда все дрова были сброшены, он повел мужчин в дом и угостил их стаканом вина. Наблюдая за ними исподтишка, он думал, заговорят ли они о гадюках или, напротив, промолчат, а потом станут смеяться над ним за его спиною и рассказывать всему городу, что папаша Дюбуа оставил свой топор змеям.

Когда мужчины встали, старик не смог удержаться и спросил:

— А вы на вырубке больше ничего не обнаружили?

Пико и его приказчик переглянулись.

— Нет.

— Дело в том, что я убил там двух гадюк. Они так и остались лежать возле ствола.

— Ну, знаете, — сказал Пико, — разве их обнаружишь через неделю. Нам часто приходится убивать змей на вырубках. Но стоит нам оттуда уйти, как сразу же слетаются сарычи или ястребы и поедают их.

У отца отлегло от сердца. Провожая мужчин, он прибавил:

— Две здоровенные змеи, рыжие… А что, их в тех местах много водится?

— Чего-чего, а этой нечисти хватает. Склон-то смотрит прямо на юг, сами понимаете, это змеям по нраву. Особенно весной.

— В это время их следует опасаться, — заметил приказчик. — У них сейчас брачная пора. А потому, они особенно злые.

Они рассказали несколько историй о гадюках, а Пико, уже залезая в кабину, прибавил: