Изменить стиль страницы

Он наклоняется над нею. Осторожно касается ее. Стоит тут, не в силах ни на что решиться.

— Что с тобой? Ты меня слышишь?.. Ты меня слышишь?

Он кричит очень громко.

Молчание.

Мать не двигается.

Отец опускается на колени, пытается подсунуть руку под неподвижное тело матери и немного приподнять ее… Она хрипит… Икает — раз, другой… Лицо у нее багровое… Полуоткрытые глаза налиты кровью, веки вздрагивают, точно от ветра.

— Господи боже мой… Господи боже мой, — стонет отец.

Он с трудом распрямляется. Стоит как потерянный. Озирается по сторонам… Никого. Только северный ветер, от которого перехватывает дыхание и как иголками колет лицо.

Отец стоит в нерешительности. Неужели и он тоже упадет тут и так вот и помрет вместе со своей женою на этой треклятой земле?

Эта мысль подхлестывает старика, как режущий порыв ветра. Из глубины его существа рвется вопль. Вопль этот застревает в горле и переходит в какой-то невнятный зов.

И тогда отец снова нагибается. Становится на одно колено, крепко хватает мать за запястье тем забытым движением, каким пользовался еще в ту войну, перенося раненых. Он тянет мать. Хрип ее усиливается. Он тянет еще, еще, и наконец ему удается приподнять это неподвижное тело и взвалить его себе на спину. Напрягая все силы, он встает.

Ноги у него подкашиваются, а ну как не выдержат?

Он делает шаг. Второй. Ноги матери волочатся по земле. С одной ее ноги свалилось сабо. Левая рука все еще судорожно сжимает несколько веревок, которые развеваются на ветру.

Отец добирается до дорожки. Чтобы перешагнуть через бордюр из плиток, он еще больше наклоняется вперед и, убедившись, что тело матери не соскользнет у него со спины, если он отпустит одну руку, хватается левой рукой за вбитый в землю кол.

У крыльца отец вынужден остановиться. Несмотря на холод, он весь взмок. Перила справа от него. Чтобы ухватиться за них, надо передвинуть тело матери с одного плеча на другое. Левой рукой он удерживает ее за каленое пальто. Правой крепко сжимает холодные металлические перила. И поднимается на первую ступеньку.

А их десять. На каждой ступеньке он останавливается. Пытается вздохнуть полной грудью, занять хоть немного силы у этого яростного ветра, который безжалостно хлещет стены дома и, взвихрясь, уносится прочь.

И эти завихрения он видит словно сквозь пелену черных точек.

Эти черные точки ему хорошо знакомы. Он знает, что они предвещают, и его снова охватывает страх. Если он сейчас упадет, они оба — и он сам, и мать — скатятся с лестницы. За кустами самшита их никто не увидит — ни с улицы, ни с дороги. Зияющая пустота, которую он перед тем ощущал в себе, уступила место необычайной ясности. Теперь каждая мысль, мелькающая у него в голове, вызывается множеством удивительно четких образов.

Отец остановился. Ему надо немного постоять, чтобы собраться с силами. Надо наладить правильное дыхание. Надо стараться не глотать холодный воздух, который может его доконать.

Он считает ступеньки. Еще четыре… Собрав последние силы, он одолевает эти четыре ступеньки, не останавливаясь.

На крыльце он пошатнулся, но нашел ручку двери и судорожно схватился за нее.

Проходит секунда, другая. Ручка повернута, дверь отворена, и в лицо ему веет теплый воздух кухни.

Войдя, отец толкает дверь ногой, и она тяжело захлопывается перед самым носом у ветра.

В кухне он сразу вспоминает о спальне, о стоящей там кровати. Но в спальне не топлено, да ему и не втащить жену наверх.

Может, ей просто стало дурно. Он тщетно пытается усадить ее на стул. Безжизненное тело валится то вправо, то влево, падает вперед, бессильно никнет.

И тогда, дойдя до предела усталости, он укладывает жену прямо на пол.

53

Отец надеялся, что в тепле жена придет в себя. Но она по-прежнему лежала, не подавая признаков жизни, и тогда он попытался влить ей в рот немного водки, однако рука у него так дрожала, что из этого ничего не вышло. Слезы жгли ему глаза. Все плыло, как в тумане, и, когда он выпрямился, ему пришлось опереться о стол, чтобы не упасть. Он несколько раз смотрел в окно, но никто не проходил мимо их дома.

Он снова наклонился над женой. Снова заговорил с нею, но, как и прежде, она смотрела на него невидящими глазами, а из ее груди вырывался все тот же хрип, в котором клокотала мокрота.

Отца вновь охватил страх.

Он взял со стула ставшую совсем плоской подушечку, подложил ее под голову жены и вышел.

Куда идти? На улицу? Пожалуй, трудно сейчас кого-то там встретить. Он подумал о мадемуазель Марте, жившей напротив, но она была очень стара и почти не выходила. И тогда он побежал в конец сада, обогнул сарай и вошел во двор дома, где жили Робены. Он посмотрел на окно кухни и сквозь застилавшую глаза дымку слез и холодного воздуха различил светлое пятно. Отец ускорил шаг, вскинул вверх руки и принялся кричать:

— По-мо-ги-те!..

Голос его пресекся, он захлебнулся кашлем и вынужден был замолчать. Окно отворилось, и госпожа Робен спросила:

— Что случилось?

Отец попытался заговорить, но кашель душил его. Он только отчаянно замахал руками и с трудом расслышал:

— Сейчас спустимся!

Окно закрылось. Отец постарался взять себя в руки. Он сплюнул, но ветер прибил плевок к его куртке, и старик заволновался, стал судорожно искать платок, чтобы вытереть куртку.

Когда Робен с женой сошли во двор, отец уже перестал кашлять, но все еще не мог выговорить ни слова. Он потащил их за собою и только в саду с усилием пробормотал:

— Скорей, скорей… Жена… Жена… Не могу больше…

Госпожа Робен побежала вперед, и тут отец почувствовал, что Робен крепко взял его под руку, чтобы поддержать. На миг старику показалось, что перед ним разверзается пропасть. Он остановился, перевел дух, потом медленно двинулся дальше.

Когда мужчины вошли в кухню, госпожа Робен стояла на коленях возле матери и поддерживала ее голову. Лицо у матери было очень красное. Сквозь посиневшие губы с трудом вырывалось хриплое дыхание.

— У нее такое воспаленное лицо, — сказала жена Робена. — Надо немедленно вызвать доктора… И надо ее уложить в постель.

— Господи боже мой… Господи боже мой, — стонал отец.

Робен усадил старика. Он держался очень спокойно.

— Я пойду к себе, — сказал он. — Пришлю сюда нашу служанку и немедленно позвоню вашему сыну. Он приведет врача… У вас есть номер его телефона?

Отец покачал головой, и Робен поспешно вышел.

У отца точно гора с плеч свалилась. Он уже не один… Теперь ему не придется ничего решать. Он машинально следил за ходившей по комнате соседкой, невысокой женщиной с темными распущенными волосами, которые падали волнами на ее синее пальто.

Она что-то говорила. Он слушал, но толком не понимал.

— Я согрею воды, — говорила она. — Врачу может понадобиться… Печка в вашей спальне топится?

— Нет… Господи боже…

— Я подымусь туда и затоплю… А дрова наверху есть?

— Да… Должны быть.

— И бумага?

— Вот бумага.

Отец протянул ей газету и стал рыться в кармане, ища зажигалку.

— Я тоже подымусь с вами, — прибавил он.

— Нет, нет, оставайтесь здесь… Вы еле на ногах держитесь. Когда придет служанка, мы с ней уложим вашу жену.

Госпожа Робен поднялась наверх, и отец услышал, как она ходит по спальне. Он сидел, облокотившись на стол, — с его места ему видна была только голова матери, все еще неподвижно лежавшей на полу. Теперь лицо ее казалось уже менее красным, но веки были по-прежнему полуопущены, а взгляд все такой же безжизненный.

Отец ни на что не реагировал: он сидел, наклонившись вперед, облокотясь о стол одной рукою, другую положив на колено; он пристально смотрел в лицо жены и повторял:

— Это невозможно… Это невозможно…

54