Заметив, что Каранто совершенно выбился из сил, Жюльен попытался было взвалить на себя всю поклажу, но Франсис запротестовал.

— Оставь меня тут с барахлом, — сказал он. — И отправляйся на поиски этой чертовой фермы. Я укроюсь брезентом и попробую уснуть, а ты утром вернешься за мной.

Жюльен отказался; но дальше идти Каранто не мог, и приятели углубились метров на сто в лес, чтобы их нельзя было увидеть с дороги. Они растянули брезент между двумя деревьями. Колышков у них не было, и в двух местах они воткнули штыки, а по углам придавили брезент тяжелыми камнями, которые притащил Жюльен. Все, что было в вещевых мешках и ранцах, вымокло не меньше, чем одежда, в которой шли солдаты, и они не раздеваясь улеглись прямо на ковер из опавших листьев, пропитанный грязной водою. Холод струился с неба, поднимался от земли, пронизывал их насквозь. Друзья тесно прижались друг к другу и затихли, пытаясь уснуть. Однако Каранто все время дрожал и кашлял. Чтобы согреть товарища, Жюльен несколько раз изо всех сил растирал ему спину; но постепенно усталость взяла свое, голова у него отяжелела, и, когда сквозь густой туман чуть забрезжил рассвет, он забылся.

Дюбуа проснулся от холода — он совсем закоченел. Дождь все так же равномерно постукивал по брезентовому полотнищу, с деревьев шумно падали большие капли. Жюльен приподнялся на локте, под ним что-то захлюпало, и он понял, что они лежат прямо в воде. Робко занималась серенькая заря. Жюльен откинул полотнище и потряс Каранто, который спал, прерывисто и хрипло дыша. Франсис что-то промычал, но не шевельнулся. Жюльен повернул его на спину и увидел, что товарищ в жару — лицо и руки у него пылали.

— Каранто, Каранто! Тебе нельзя тут оставаться. Вставай, старик! Я отведу тебя на ферму. А потом вернусь за барахлом.

Каранто с трудом открыл глаза. Они лихорадочно блестели, но ничего не выражали. Он пробормотал несколько бессвязных слов.

— Франсис, я понесу тебя, старик. Ну же, шевелись, вставай.

Жюльен попытался поднять товарища с земли, но мешал натянутый брезент, и от этой попытки пришлось отказаться. И тут он вдруг понял, что ему не дотащить до места неподвижно лежавшего Каранто.

«Километр, пожалуй, я его еще пронесу. Но не больше».

Что ж делать? Оставаться здесь? Ждать, пока Франсис придет в сознание? А что, если он серьезно заболел? А ну как он умрет? Жюльен почувствовал, что его охватывает страх, и усилием воли заставил себя собраться с мыслями. Если он все же попробует тащить Франсиса на плечах, то рискует свалиться под тяжестью этой ноши, и тогда оба они окажутся посреди леса без еды, без брезента. На ферме, конечно, найдется какая-нибудь повозка. Один и без груза…

Жюльен выпрямился. Он понял, что накануне совершил ошибку, поддавшись усталости.

«Надо было вчера вечером оставить его тут и отправиться за помощью».

Чтобы легче было идти, он сбросил шинель, укутал ею Каранто, который все еще спал, не переставая стонать, и бегом пустился в путь.

На дороге вода стояла в колеях, струилась по каменистым тропкам и сбегала грязными потоками вниз по склону. Облака, как и раньше, висели над головой, будто их приклеили к горе, кое-где они медленно текли, точно застывшие реки, а в других местах ползли вверх, напоминая тяжелые и будто заледеневшие клубы дыма. Когда дорога устремлялась вниз, Жюльен бежал, но когда она выравнивалась или шла вверх, ему приходилось брести шагом, потому что не хватало дыхания и болели ноги. Ему казалось, что в его икры и бедра вонзаются длинные стрелы, и острая боль отдавалась даже в животе. Так он шел около часа и очутился наконец на какой-то поляне; туман скрывал ее границы. Неподалеку от дороги стояла бревенчатая лачуга, крытая двумя листами рифленого железа. Возле двери виднелась огромная колода, в ней торчали косарь и топор. Домишко явно не походил на ферму, о которой говорил человек, привезший их в горы, но, может, им окажут тут помощь? Жюльен постучал кулаком в бревенчатую дверь. И почти тотчас же послышалось ворчание, а вслед за тем скрип половиц.

— Это ты, Марту? Входи!

Голос был хриплый. Жюльен потянул на себя дверь. В лицо ему пахнуло теплом, запахом мочи и табака, и он на миг остановился. В лачуге было темно, но он различил смутно белевшую фигуру.

— Да кто там?

Жюльен, не шевелясь, стоял у порога. Он не знал, что сказать, что сделать. Усталость сковала его. В полосе света возникла фигура старика в одной рубахе, без куртки; вглядевшись в пришельца, он воскликнул:

— Господи боже! Солдат!

Старик как-то странно усмехнулся. Но, видно, не испугался. Не обращая внимания на Жюльена, он всунул ноги в деревянные башмаки, спокойно вышел под дождь, отошел на несколько шагов от дома и стал мочиться. Покончив с этим, он вернулся и сказал:

— А я и думаю, чего это Марту притащился спозаранку, да еще в такую погоду. Чего тебе здесь нужно? Ну ладно, входи.

Жюльен переступил порог и, пока старик растапливал большую печь и подогревал кофе, начал свой рассказ. По мере того как он говорил, лицо старика прояснялось. Часто моргавшие глазки засверкали, морщины разгладились. Время от времени он повторял:

— Черт побери, ребята, вы все же молодцы!

Когда Жюльен пояснил, что они ушли в горы, чтобы не попасть в лапы к немцам, старик поднял левую руку, на которой недоставало большого и указательного пальцев.

— Как видишь, у меня есть причины недолюбливать этих мерзавцев. Четыре года в дерьме просидел. — Он оглядел Жюльена с головы до ног. — Четыре года месил грязь, как ты вот нынче.

Жюльен неотступно думал о Каранто. Он чувствовал, что цепенеет от усталости, и хотел как можно скорее отправиться за товарищем. Его терзала мысль, что Франсис может умереть один, без помощи.

— До фермы отсюда больше двух километров, — сказал старик. — И до нее идти все вниз, по склону горы, стало быть, обратно придется карабкаться вверх. Как ни толкуй, а твоего приятеля лучше всего везти сюда.

— А у вас найдется повозка?

Старик улыбнулся. Казалось, он даже рад неожиданному приключению. У Жюльена было такое чувство, что старик ощутил себя участником войны.

— Нет, повозки у меня не найдешь. Я расчищаю лесосеку и вяжу вязанки дров. Потом за ними приезжают на лошади с фермы. Повозки у меня нет, но раненых я в своей жизни немало возил. Пошли.

Выпив горячего кофе, Жюльен немного согрелся. Старик надел охотничью куртку, сунул в задний карман косарь, два мотка веревки, и они тронулись в путь.

Когда они пришли к тому месту, где лежал Каранто, Жюльен уже выслушал немало историй о войне 1914 года. Этот худой, коротконогий старик, шагавший ровно и споро, вспоминал о том же, что и отец Жюльена, что и перевозчик, живший возле реки Лу. Он умолкал только для того, чтобы перевести дух или когда дорога уж очень круто устремлялась кверху, но Жюльен так устал, что почти его не слушал. До его ушей лишь смутно доносился голос спутника, перемежавшийся с хлюпавшей у них под ногами водой и шумом мокрых ветвей.

Старик срубил два высоких и тонких ясеневых дерева, очистил их от веток. Положил поперек обе винтовки и натянул на образовавшуюся раму шинель Жюльена. Позади торчали гибкие вершины молодых ясеней.

— Возьмешься спереди за один ствол, а я ухвачусь за другой. И малому будет лучше — стволы-то ведь пружинят, да и нам не так тяжело тащить.

Они прикрепили брезент поверх этих самодельных саней и уложили на него больного. Каранто все еще был без сознания, он все время стонал, лицо у него налилось кровью.

— Не иначе как распаление, — пробормотал старик. — Я эту штуку хорошо знаю, от нее мой брат помер. Ему всего тридцать два года было. Вот и он так выглядел. В точности. До того похоже.

Все это он произнес совершенно спокойным тоном, с неизменной своей улыбкой, от которой лицо его собиралось в морщины. Когда приготовления были закончены, старик поднял с земли ранец Каранто и приладил его за плечами.

— Оставьте, я сам понесу, — сказал Жюльен.

Старик нахмурил брови.